— Не видел. Не помню…

— Кантабиле все время на тебя работал. Он запорошил тебе глаза. Как дымовой шашкой. Трепался об искусстве, о культуре и психологии, о клубе «Книга месяца» и похвалялся своей образованной женой. В общем, поимел тебя вовсю. И какую бы тему я ни просил тебя не затрагивать, ты только о ней и распространялся.

— Джордж, эти его ночные звонки вымотали меня. Я ему заплачу. Почему нет? Я всем плачу. Сдыхаться бы этого подонка.

— Не плати! — Театр научил Джорджа пугаться и ужасать, выпучивать глаза и взвивать голос в драматическом крещендо. Он выкрикнул: — Чарли, не смей!

— Но ведь я имею дело с гангстером.

— Кантабиле уже давно не в чести. Их выдавили много лет назад. Я рассказывал тебе…

— Ну, тогда он очень хороший имитатор. В два часа ночи. Я не сомневаюсь, что он вполне реальный гангстер.

— Этот итальяшка насмотрелся «Крестного отца» или чего-нибудь в том же роде, усы отрастил. Но он всего лишь задрипанный придурок, дерьмо в проруби. Я больше не позволю ни ему, ни его кузену переступить порог моего дома. А ты просто забудь его. Они играются в гангстеров, потому и передергивали. Я пытался помешать тебе выписать чек. А теперь уж точно не дам платить. Не позволю, чтобы тебя надули. В любом случае, все это — я обещаю тебе! — уже закончилось.

Я сдался, не в силах противостоять напору Джорджа. И вот теперь Кантабиле разнес мою машину вдребезги. В сердце едва не вскипала кровь. Я бросился за помощью. Только раз решил развлечься в низкопробной компании — и вот результат: мучаюсь в аду городского дна.

«Низкопробная компания» — не мое выражение. Я его слышал от своей бывшей жены. Дениз любит такие определения — «подонки общества», или «низкопробная компания». Судьба моего бедного «мерседеса» доставила бы ей глубокое удовлетворение. Между нами шла почти что война, а у Дениз самый воинственный характер. Она ненавидела Ренату, мою нынешнюю подругу. И верно связывала Ренату с этим автомобилем. Кроме того, Дениз испытывала отвращение к Джорджу Свибелу. Джордж, однако, относился к ней не так однобоко. Он соглашался, что она потрясающе красива, только красота ее не вполне человеческая. Действительно, огромные круглые аметистовые глаза Дениз в сочетании с низким лбом и острыми зубками Сивиллы соответствуют этому утверждению. Ее потрясающая изысканность ничуть не вяжется с ужасающей неистовостью. Впрочем, приземленный Джордж не прочь придумать собственный миф, особенно, если речь идет о женщинах. Он придерживается взглядов Юнга[95], хотя излагает их немного грубовато. Он разочаровался в возвышенных чувствах, которые обретаются в его душе, потому что, играя ими, Джорджем можно вертеть как попало, а он все принимает слишком близко к сердцу. В любом случае, если бы Дениз увидела разбитую машину, она бы рассмеялась от счастья. А я? Развод избавил меня от супружеского «я же тебя предупреждала». Так что теперь приходится бросать себе этот упрек самому.

Дениз пилила меня постоянно. Например, так: «Смотрю я на тебя, Чарли, и не могу поверить! Неужели это тот самый человек, жизнь которого отмечена изумительными озарениями, автор множества книг, уважаемых эрудитами и интеллектуалами всего мира? Иногда я спрашиваю себя — неужели это мой муж? Человек, которого я знаю? Ты читаешь лекции в лучших университетах, тебе дают гранты, ты знаком с важными людьми, тебя окружает почет. Де Голль сделал тебя кавалером Почетного легиона, а Кеннеди пригласил нас в Белый дом. Твоя пьеса имела успех на Бродвее. И какого же черта ты после всего этого делаешь? Едешь в Чикаго! И носишься повсюду со своим идиотскими чикагскими школьными приятелями, с этими уродцами. Это же умственный суицид, позыв к смерти! А действительно стоящие люди — архитекторы, психоаналитики и даже университетские профессора — тебе не интересны. Когда ты настоял на переезде сюда, я постаралась устроить твою жизнь. Отказалась от себя. Тебе не нужны были Лондон, Париж и Нью-Йорк. Ты хотел вернуться в эту дыру — в это мертвое, мерзкое, вульгарное, ужасное место. И все потому, что в душе ты так и остался мальчишкой из грязных закоулков. Твое сердце здесь, в трущобах старого Вест-Сайда. А я растрачиваю себя на домашние дела…»

В ее словах была изрядная доля правды. Моя старенькая мама назвала бы Дениз «еdel, gebildet, gelassen» — то есть благородной, образованной, спокойной. Дениз принадлежала к высшим слоям общества. Она выросла в Хайленд-парке. Посещала Вассар-колледж[96]. Впрочем, ее отец, федеральный судья, тоже родился в «трущобах Вест-Сайда». Его отец был окружным организатором на выборах Морриса Эллера[97] в бурные дни Большого Билла Томпсона[98]. Мать Дениз подцепила судью, еще когда он был зеленым юнцом, всего лишь сыном продажного политика, занялась его воспитанием и излечила от вульгарности. Дениз надеялась провернуть тот же номер со мной. Но, как ни странно, от отца она взяла больше, чем от матери. В те дни, когда Дениз становилась немногословной и даже грубой, в ее высоком напряженном голосе проявлялся тот самый мелкий политикан, ее дедушка. Из-за этого она ненавидела Джорджа всей душой.

— Не приводи его в дом, — твердила она. — Мне противно видеть его задницу на моем диване и ноги на моем ковре. Ты, как та загнанная скаковая лошадь, которой нужен козлик в стойле, чтобы успокаивать нервы. Джордж Свибел — твой козлик.

— Он мой друг, старый друг.

— Что-то мне слабо верится в твою привязанность к однокашникам. У тебя nostalgie de la boue1. Разве не он таскает тебя к шлюхам?

Я пытался ответить достойно. Но по правде говоря, гораздо больше мне хотелось подогреть конфликт и спровоцировать Дениз. Когда у прислуги был выходной, я привел Джорджа к обеду. Выходной прислуги — день страданий Дениз. От домашней работы у нее сводило зубы. А необходимость готовить просто убивала. Она предложила пойти в ресторан, но я сказал, что хочу пообедать дома. Поэтому в шесть часов она наспех смешала мясной фарш с помидорами, фасолью и молотым перцем. Я предложил Джорджу:

— Раздели наш chili con carne2. Откроем пару бутылок пива.

Дениз сделала мне знак выйти на кухню.

— Мне это все не нравится, — заявила она.

Она была взвинчена и настроена очень воинственно. Ее чистый голос дрожал и четко артикулировал восходящие арпеджио истерии.

— Тише, Дениз. Он может услышать. — Я понизил голос и сказал: — Позволь Джорджу попробовать твой chili con carne.

— Здесь мало. Не хватит даже на гамбургер. Но дело не в этом. Дело в том, что я не хочу подавать ему.

Я засмеялся. Частично от замешательства. Вообще-то, у меня низкий баритон, почти бассо профундо, но от такой провокации мой голос взвился до самых высоких регистров, возможно, даже до ультразвукового писка летучей мыши.

— Вы только послушайте! Какой визг, — фыркнула Дениз. — Ты выдаешь себя, когда смеешься. Ты, наверное, родился в угольной корзинке, а воспитывался в клетке с попугаями.

Ее огромные фиалковые глаза смотрели холодно и непреклонно.

— Ладно, — сказал я.

Я повел Джорджа в «Памп Рум». Мы ели дымящийся шашлык, который подавал марокканец в тюрбане.

— Не хочу вмешиваться в вашу семейную жизнь, но я заметил, что у тебя затруднено дыхание.

Джордж считает себя вправе говорить от имени Природы. Природа, инстинкт, сердце — вот что направляет его. Он биоцентрист. Надо видеть, как он втирает оливковое масло в свои огромные мускулы, в руки и грудь этакого Бен-Гура[99], надо видеть этот урок почтительности к своем организму. А после растирания он делает огромный глоток из бутыли. Оливковое масло из солнечного древнего Средиземноморья — нет ничего лучше для желудка, для волос и для кожи. Он относится к своему телу со сверхъестественным уважением. Он жрец слизистой своего носа, своих глазных яблок и ног.