— Представляю!

— Что, не веришь? Да знаешь, мы все-все перевязки прошли. Хочешь, любую рану перевяжу.

— Конечно, ты на фронт, а за тобой мама.

— Вредный! — Она капризно надула губки. — Всегда смеешься. — Вдруг она схватила его за руку и чуть ли не бегом повлекла за собой: — Совсем забыла. Быстрей, а то опоздаем к обеду.

— К какому обеду? А твои?

— Папа у меня очень добрый, сам увидишь. Он тебе сразу понравится. И мама… она все уже знает.

— Что — все?

— Ну так, все-все. Я сама рассказала. Ведь должна же она знать, она — мама.

— Может, я в другой раз зайду, не сейчас?

— Что ты! Мама сама велела, чтобы я тебя пригласила. У нас никого чужих не будет, честное слово.

Крутов растерялся: как-то и в голову не приходило, что придет время и надо будет объясниться с ее родителями о своем к Иринке отношении. Все это откладывалось на потом и вдруг подошло так неожиданно. Ну как он пойдет, что скажет? За поцелуями, болтовней и признаниями они еще толком не подумали, как жить собираются, что будут делать. Спроси — ничего не ответят определенного. Одно лишь знают — быть вместе. А как это обернется практически?

— Иринка, почему ты мне не сказала об этом раньше?

— «Иринка, Иринка»! Идем.

Она была преисполнена большей решимости, чем он. Может, потому, что шла к своим родителям и уже успела переговорить с матерью и самое трудное для нее было позади.

Крутов обмахнул полой шинели пыль с начищенных утром ботинок, подтянул обмотки и в первый раз переступил порог Иринкиного дома.

У них была обычная казенная квартира, в каких жили многие знакомые Крутова в его родном поселке. В длинном, барачного типа бревенчатом доме родители Иринки занимали две небольшие комнатенки и кухоньку.

Над плитой протянута бечевка, висит полотенце, рядом — шкафчик для посуды. Конечно — стол, накрытый клеенкой с исчезнувшим узором на сгибах; табуретки окрашены голубой краской; беленькая шторка на окне подсинена после стирки. Часы-ходики, наверное, хандрят, потому что к цепочке подвешен груз — маленькие плоскогубцы помимо гирьки.

В комнате через дверной проем виден большой фикус в кадушечке, на окнах герани. Они цветут, и ярко-красные бутоны прямо-таки горят под солнечным лучом. В простенке между окнами — комод с фотографиями и безделушками. Посреди комнаты — празднично накрытый стол.

Крутова встретили радушно, он быстро преодолел смущение, скованность и почувствовал себя непринужденно.

Отец Иринки — Сергей Иванович — рабочий. Это сразу видно по цвету его лица — землисто-желтоватому, как бы навсегда пропитанному маслянистой копотью, бескровному, с потемневшей кожей. Мазут деповских мастерских, копоть, дым, тяжелый труд за многие годы навсегда убивают живой румянец, заостряют черты, придают лицу чеканные резкие формы.

Крутов родился и вырос в таком же, как Листвянная, рабочем поселке, поэтому он хорошо знал категорию мастерового люда, железнодорожников. Достаточно взглянуть на руки Сергея Ивановича с въевшимся в трещины кожи маслом, на сбитые ногти, окаймленные черной сажей, на застарелые ссадины, — и можно определить его профессию: слесарь. Каким бы специалистом ни был человек, но если он целыми днями не выпускает из рук молотка, зубила, пилит и шабрит — имеет дело с металлом, — так ушибов не миновать и чистыми рук не сохранить.

Сергею Ивановичу уже за пятьдесят, у него коротко подстриженные усы, седина на голове и выцветшие от времени умные глаза рабочего. На переносице глубокая складка и вмятина — след от очков в тонкой металлической оправе.

Мать Иринки пригласила всех к столу. Она в праздничном крепдешиновом платье и, чтобы не испачкать его возле плиты, подвязала передник. Она сама подкладывает всем на тарелки закуски — тушеную картошку с мясом, огурцы, хлеб.

Сергей Иванович налил стопки:

— За наш рабочий праздник! — Он чокнулся со всеми и добавил обычное: — Дай бог, чтобы не последнюю…

Иринка медлит, не пьет. У нее огромные восторженные глаза, из которых так и брызжет счастливое сияние.

«Пьем?» — спрашивает она Крутова глазами. Он отвечает ей так же: «Давай!» Ему хорошо и покойно в этой семье. Родители Иринки так схожи с его собственными. К тому же совесть его чиста. Это главное.

— Извините, Павел, — спросил Сергей Иванович, когда немного закусили, — ваш папаша из рабочих или служащий?

— Он кузнец. Тоже в депо.

— Значит, наша рабочая кость. Это хорошо. Ну, а кем же вы служите? Судя по петлицам — стрелок.

— Папка, зачем ты об этом расспрашиваешь? Это же военная тайна.

— Ну, какая это тайна, — смеясь ответил Крутов. — Пулеметчик я и снайпер.

— Что ж, специальности добрые, — кивнул Сергей Иванович и наставительно обратился к дочери: — А ты, стрекоза, помалкивай. Тебя еще на свете не было, когда мне пришлось защищать советскую власть, поэтому я лучше тебя знаю, что такое тайна, о чем можно говорить и где. Так вот, я и говорю: быть пулеметчиком — дело доброе, стоящее. Может сгодиться. Судя по разговорам, добирается и до нас война. Каждый день везут вашего брата, только успевай паровозы готовить. По полторы-две смены приходится за верстаком простаивать. Везут и везут. Больше все на запад… На командира учиться не посылают или сами не желаете?

— Не по душе, да и служить осталось самую малость…

— Зря. Время подходит беспокойное, надо, чтобы у нас командиров было побольше из рабочего сословия. У нашего брата убеждения крепче. Со старыми-то командирами неустойка: вот, говорят, и вашего в прошлом году взяли.

— Хватит тебе болтать, старый! — перебила его жена. — Надоел со своей политикой, грамотей. Наливай лучше еще по одной! — И не дожидаясь, пока он возьмется за бутылку, стала наливать сама, припевая и притопывая каблуками: — Эх, пить будем и гулять будем, а смерть придет, помирать будем…

— Ты бы мне лучше вместо дочки сыпка подбросила, вот и был бы тогда другой разговор.

— Значит, старался плохо, на себя и пеняй. Нашел о чем вспоминать! — И, смеясь, продолжала: — А смерть придет, меня дома не найдет…

— Доброе старое не грех и вспомнить, — с усмешкой отозвался Сергей Иванович. Приняв от жены рюмку, он, разглядывая ее на свет, покрутил головой: — На командира — и не по душе. Зря.

— Папка, а разве я у тебя плохая? — прильнула к отцу со смехом Иринка.

— Нет слов, хороша. Огонь девка. Вот только, не кончив школы, погуливать стала. Ну ничего! — Он махнул рукой. — Ты уже взрослая. Гуляй, пока гуляется, только головы не теряй, а то в подоле принесешь, сама наплачешься…

— Папка, как тебе не стыдно! — воскликнула, зардевшись, Иринка и отвернулась.

— И впрямь, заболтался, старый! — вступилась мать. — Нашел когда поучать. Девчонка еще ни сном, ни духом, а он…

— Ладно, мать. Правда завсегда ершиста. Говорят, цыган цыганенка бил, когда воровать провожал. Чтоб, говорит, не попадался, а когда попадется, слышь, тогда уже поздно будет. А мы на то и родители, чтоб детей на ум наставлять. Правильно я говорю, Павел? Если не ошибаюсь, это и тебя с одной стороны касается, в том смысле, чтоб не гонялся за легкой любовью.

Крутов, хотя и был смущен не меньше Иринки, нашел в себе силы ответить:

— Правильно, Сергей Иванович. Мы об этом всегда помним. А для меня честь Иринки дороже собственной.

— Во, видала, мать! Что я тебе говорил! — И он поднял рюмку: — Коли так, выпьем. Чтоб в нашем сердце никогда места для кривды не было…

Все дни праздника Крутов провел в доме родителей Иринки. Вечером она провожала его до казарм. Они словно бы враз повзрослели, серьезнее взглянули на жизнь, стали как-то сдержаннее в проявлении своих чувств. Любовь — не одни радости, но также и обязанности, — вот что понял Крутов.

«Только бы дослужить до осени», — думал он, крепко стискивая руку Иринки. Это был предел его мечтаний. Что дальше, он еще плохо представлял, но был уверен — дело для него в жизни найдется.

Увлеченный мечтаниями, он не придавал значения слухам. А они с каждым днем становились тревожнее, вносили нервозность в среду красноармейцев и командиров. Упорно поговаривали о предстоящем перемещении полка: одни называли Кавказ, другие — Белоруссию.