«Так, только так и должно быть», — сказал себе Сидорчук и с благодарностью вернул старику газету.

Теперь он знал, с чего начинать: первым делом к военкому города и требовать возвращения в часть. Судьба жены, детей прояснится сама собой, пока он устраивается. Командир полка должен находиться на передовой вместе со своими бойцами. Все, что пережито, что в течение года заслоняло перед ним смысл жизни, надо отбросить, как грязную одежду, чтоб не потерять права открыто смотреть людям в глаза.

Незаметно пожелтели поля. Побурела зеленая листва на деревьях, кустарники напитались брусничным соком, полыхая издали, как флаги. Изменилось и лицо земли: глубокие рубцы противотанковых рвов, эскарпов и окопов рассекли его в разных направлениях. Многочисленные доты и дзоты, как могилы древних витязей, выросли на холмах и глядели черными, будто в прищуре, глазами амбразур вслед убегающим изломам проволочных заграждений. Где-то на схемах оборонительных сооружений красные стрелы их взглядов, пересекаясь, создавали непроходимую полосу перекрестного, косоприцельного и кинжального пулеметного и артиллерийского огней.

Дополняя эту стройную систему, созданную, чтобы остановить и обескровить врага, саперные команды полка и дивизии закончили «посадку картошки», надеясь собрать богатый урожай вражьими душами в страдную боевую пору. В ожидании этой поры повсюду стояли таблички с предостерегающими короткими надписями: «Опасно! Мины!»

На дальних холмах, с которых наиболее полно открывались окрестности, как бы венчая узлы оборонительных сооружений, стояли бетонированные наблюдательные и командные пункты. Прикрытые дощатыми крышами и стенами старых риг, где когда-то подсушивали хлеб, они не привлекали внимания, хотя именно отсюда в считанные минуты можно было привести в состояние готовности всю полосу укреплений и дать войскам приказ на бой.

Боевые охранения, предполье, фортификация главных узлов обороны и отсечные позиции Оленинского укрепленного района широкой полосой уходили от железной дороги Ржев — Великие Луки на юг в сторону Вязьмы, где-то дальше смыкаясь с другими укрепленными районами.

За два летних месяца гитлеровским войскам удалось растворить «смоленские ворота», за которыми, это считалось еще со времен Наполеона, путь до самой Москвы открыт. Но гитлеровцы были остановлены сразу за воротами. Гитлер не добился цели — одним натиском взять столицу — и перебросил свои танковые ударные соединения на юг, под Киев, чтоб захватить хлебные и железорудные районы России.

Тем временем дорога на Москву была прикрыта новым щитом: созданный Резервный фронт готов был подкрепить войска, сражавшиеся в первой линии на западном направлении, а в случае необходимости и остановить врага на укреплениях.

Подтверждая слухи о тяжелых поражениях Красной Армии, в газетах все время возникали названия различных направлений. Лишь по ним можно было судить, насколько глубоко проникли враги в пределы страны. Наконец газеты принесли известия о боях под Киевом. Неосознанная тревога накрепко присосалась к бойцам четвертой роты. Собирались ли вместе, чтобы заниматься, работать, или находились порознь, а сердце точил червячок: вот-вот что-то произойдет. В полку поубавилось людей: то и дело уходили в другие части отдельные команды, уходили на различные курсы. Недавно изъяли все снайперские винтовки и передали их в части первого эшелона. Крутов жалел свою винтовку и тосковал по ней, как по человеку-другу. Теперь он был с обычной трехлинейкой.

Вражеские самолеты стали часто наведываться в укрепленный район — сбрасывали листовки, а приказа открывать по ним огонь все не давали. Как только они показывались, все прятались в окопы и оттуда наблюдали.

Лихачев снимал пулемет со станка в дзоте и выносил его в траншею. Газин сделал приспособление по примеру тех, что стояли на установках в роте ПВО, и тренировался в наводке. Самолет летел, а рыльце пулемета молчаливо следовало за ним. Лихачев вздыхал: были моменты, когда казалось, что одной очереди достаточно, чтобы намертво приземлить самолет…

— Товарищ командир, разреши! — просил он Газина. — Ей-богу, вот не верующий, а готов перекреститься, сниму. Нет — отдавай под суд, согласен…

— Приказ, — виновато улыбался Газин. — Пока тренируйся.

Самолет сбрасывал очередную порцию листовок и улетал.

Чего только не написано в этих листовках: и антиеврейские цитаты, произвольно выхваченные из русской литературы, и карикатуры, и бахвальство победами гитлеровских войск. На обороте каждой листовки — пропуск для перехода на сторону врага с правилами и условиями.

Листовок много — синих, красных, белых, желтых, розовых, зеленых. Их можно найти на полях, в лесу, случается, что ветром занесет в окоп. Время от времени вся рота выходит и очищает свою территорию от этих бумажек. Собирает в кучи, сжигает. Иные, на топкой бумаге, используют на цигарки.

Однажды Крутов набрал пачку самых разнообразных листовок и принес их Турову. Лейтенант только что приехал с какого-то полкового совещания, был хмур и, увидев Крутова, молча принял от него всю пачку и кинул в печку. Когда они сгорели, он палкой размешал пепел.

— Слушай, Крутов, — сказал он, — никогда их больше не подбирай и мне не носи. Понял?

— Но ведь командование должно знать, что в них написано. Я насобирал самых разных…

— Ни одна вражеская листовка не будет написана в нашу пользу, а только против. Это можно знать и не просматривая их. Сейчас есть указание: чтение листовок рассматривать как измену. Кому бы то ни было — пятьдесят восьмая статья — десять лет…

— Я понял, товарищ лейтенант.

— Вот и хорошо. Предупреди своих товарищей, особенно Сумарокова. Этими делами сейчас занимается особый отдел, и под горячую руку может пострадать даже тот, кто не имел злого умысла. В случае чего, я просто ничем не смогу помочь. Будь осторожен.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант.

— Сам видишь, армия отступает, обстановка накалена, люди во всем склонны видеть измену, предательство, и любой неосторожный шаг может стать роковым…

Туров был озабочен: на полковом совещании указали, что в его роте больше всего чрезвычайных происшествий. А почему? Забыли про воспитательную работу, мало интересуются моральным состоянием рядовых и сержантов, не поставили крепкого заслона пораженческим слухам. Вот и получилось, что кое-кто стал обзаводиться «пропусками» — вражескими листовками, призывающими к переходу на сторону врага. Следствие, конечно, разберется, у кого какие были и на этот счет намерения, но каждое такое ЧП ослабляет наши ряды…

Матвеев прямо заявил, что там, где нет нашей активной, наступательной пропаганды, там всегда создаются предпосылки для проникновения враждебной нам идеологии.

После совещания Матвеев подозвал к себе Кузенко. О чем у них состоялся разговор, можно было только догадываться по расстроенному лицу политрука.

Когда возвращались в роту, Кузенко не выдержал, упрекнул Турова:

— Все твой либерализм. Много с каждым нянчимся, когда надо сразу карать. Теперь вот приходится отдуваться.

— Что, получил взыскание?

— Ставят вопрос на бюро, а ты знаешь, чем это пахнет.

— Правильно делают. Я давно тебе говорил, что так, как ты, с людьми не работают. Ты стал активистом полка и забыл про свою роту. Тут ты отбываешь только время. Я буду рад, если тебе помогут это уяснить.

— Не радуйся, попадет, так не мне одному, но и тебе. Не забывай, ответственность несем поровну.

— А чему тут радоваться? Сам вижу, что напрасно положился на тебя, передоверил политработу. Думал, займусь самым главным — строительством укреплений, а ты справишься с остальным. Оказалось, ошибся. Теперь эти люди к нам не вернутся, даже если их и не осудят. Выходит, ослабили свою работу.

— Нашел кого жалеть — изменников! — фыркнул Кузенко. — Они припрятали листовки, чтобы сдаться, а ты готов их защищать.

— Трудно сказать, как они показали бы себя в бою, не прогляди мы их.