Чаще других о метеорном дожде рассказывал отец.
Артур Константинович был высок, статен, красив.
Род вел из купцов. В Риге окончил губернскую гимназию, а в двадцать лет отправился в Дерпт[2] изучать медицину — Дерпт славился своим старейшим университетом, корни которого уходили в XVII век, в академию Густавиана. Потом — благо средства позволяли это — учился в Вене. Наконец вернулся в Ригу, защитил докторскую диссертацию, начал практиковать. Слыл (впрочем, вполне заслуженно) человеком левых убеждений, атеистом и демократом. Не всем коллегам его нравилась табличка у калитки на трех языках — латышском, русское и немецком: «Неимущих осматриваю бесплатно».
Отец много читал и был неравнодушен к наукам. Особенно увлекался астрономией, географией, воздухоплаванием и в отличие от некоторых людей, склонных замыкаться в своих изысканиях, напротив, всегда готов был поделиться известным ему и привлечь других в круг своих увлечений. Он преподавал в Рижском мореходном училище хирургию, и моряки постоянно подпитывали его любознательность своими рассказами о дальних странах и диковинных существах, там обитающих, дарили ракушки, чучела, а иногда птиц, черепах и другую живность, которой в доме доктора Цандера всегда было в избытке. От его змей и крокодила нервничала городская санитарная инспекция и даже пыталась приструнить доктора строгими актами. Артур Константинович был тем, кого тогда называли теперь почти забытым и даже чуть ироничным словом «естествоиспытатель». Он ставил нехитрые опыты, вел наблюдения и записывал итоги, давая детям своим пример добротной, основательной немецкой пунктуальности, которую люди разбросанные желают изобразить как признак умственной ограниченности, но которая на самом деле в разумной пропорции полезна в любом деле. Качеством этим отмечены были многие замечательные люди разных сфер деятельности, кстати, и великие современники Артура Константиновича в Петербурге: поэт Александр Александрович Блок и физиолог Иван Петрович Павлов. Но не будем отвлекаться. О результатах наблюдений своих доктор Цандер докладывал на заседаниях Рижского общества естествоиспытателей, где начал особенно активно сотрудничать как раз в год рождения Фридриха, а вскоре стал членом правления этого общества и душой естественнонаучного собрания коллекций Домского музея, которые во многом пополнялись и его трудами: более двух тысяч экспонатов переселились из квартиры доктора на музейные стенды.
Человек наблюдательный и любознательный, Артур Константинович находил для себя предмет исследования часто там, где другие его просто не видели, пригляделись к нему, не замечали. Отчего жмут сапоги? Малы, вот и жмут — ответ известен. Но ведь иногда жмут, когда и не малы. Цандер проводит специальные исследования и публикует статьи: «О нормальной обуви», «Колодки по естественной форме ноги» и другие подобные. Сам доктор заказывал сапожнику сапоги с широкими носами, чтобы ногам было просторно, а носки носил, ловко сшитые наподобие перчаток, что, разумеется, сразу же дало повод к вышучиванию.
Но дело-то не в чудачествах Артура Константиновичу У кого их нет, чудачеств-то? Дело куда важнее.
Не надо думать, что склонность к наукам наследуется генетически. Если бы это было так, невозможно объяснить, как у рыбака Василия Ломоносова родился сын Михайло, а у мелкого фабриканта Германна Эйнштейна — сын Альберт. И если бы так было, дети великих ученых тоже были бы великими учеными. А случается такое крайне редко. Нет, генетика ни при чем. Но правильно говорить о воспитании интереса к исследованиям вообще, о поощрении всяческой живой мысли, о показе примера, которому интересно подражать. Дело в той атмосфере всей жизни дома, в которой жил маленький Фридрих. Фридрих? Какой Фридрих? Фридель. Так звали его с пеленок, и сам он так себя звал. И последнее свое письмо из Кисловодска дочке он тоже подписал: «Твой папа Фридель…»
Отца и его рассказы о звездопаде Фридель запомнит хорошо. Дальняя граница этих рассказов размывалась в памяти, но он помнил их столько же, сколько помнил лицо отца. Иногда ему казалось, что он помнит и лицо мамы, но это только казалось ему — он не мог ее помнить. Мама умерла во время родов. Малютка Елена — ей дали мамино имя — осталась жить, а мама умерла. У отца была большая фотография: совсем маленький Фридель в длинной белой кружевной рубашечке сидел на коленях у матери, смешно приоткрыв рот. К этому времени в семье доктора Цандера было уже четверо детей: старший пятилетний Курт, на год младше его сестренка Паулина, Роберту была два года, Фридель — четвертый. Мама была дочерью саксонского камергера и музыканта Готшалька, сама играла, пела, любила веселиться с детьми, но Фридель ничего этого помнить не мог: ему было всего два года, когда не стало мамы.
Через год после ее смерти папа поставил большой портрет мамы со смешным Фриделем, рассадил вокруг детей, сам сел с Еленой на руках и так их сфотографировали. Теперь Елена смешно таращила глазенки, но фотография получилась все-таки очень грустной. После смерти мамы в отце что-то оборвалось. Он похудел, и глаза у него были такие, словно его мучают. Первый год был самым трудным. Доктору Цандеру казалось, что сам он и пятеро его детей ползают по какому-то пепелищу и впереди плотный мрак. Но известно: все проходит — слова эти, говорят, были вырезаны на перстне Магомета. Прошел и этот страшный год, и в доме появилась молодая краснощекая веселая девушка Берта — новая экономка. И как-то всех растормошила, все привела в движение, завела пружину дома, как заводят остановившиеся часы. И отец однажды улыбнулся. А потом еще улыбнулся и с тех пор снова начал улыбаться. А еще через год Берта Августовна Конради стала второй женой доктора Цандера. Мачеха любила ребятишек, но все-таки в ранней памяти Фриделя отец — первый.
«Мой отец был большим любителем естествознания, — писал Фридрих Артурович в автобиографии много лет спустя, — и мы, дети, с ним часто посещали зоологический музей в Риге, в котором он в то время работал. Разнообразные экзотические животные, в особенности птицы, совместно с рассказами о том, что мы на других земных шарах могли бы найти… неведомых нам существ, а также и метеориты, которые хранились в музее, развили во мне с раннего детства стремление лететь на звезды».
Однажды, превратив диван в космоплан, Фридель с Куртом и Робертом полетели на неизвестную звезду. Отец смеялся, наблюдая веселую возню участников фантастической экспедиции, а потом сказал, что они поторопились, что полететь в космос пока невозможно. Курт и Роберт словно и не слышали этих слов, а Фридель вдруг горько заплакал.
Эти слезы он всю жизнь носил в себе и чувствовал, как они накапливаются в нем, потому что всю жизнь, год за годом, с постоянно умножающимся отчаянием постигал он чудовищные трудности, которые должен был преодолеть, чтобы улететь с планеты, на которой родился. Легендарный звездный дождь, ноздреватые метеориты за стеклами витрин Домского музея, рассказы отца о далеких мирах, населенных неведомыми существами, и звезды, звезды в окне, звезды в черной решетке кленовых веток, бесчисленные звезды в бескрайнем небе — все это наполняло его сердце необычайным восторгом, но не сладким и бессильным восторгом созерцателя, а требовательным, энергичным восторгом деятеля. Он не мечтал о далеких мирах, он думал о них, а это — гигантская разница!
Взрослым, сложившимся человеком он написал слова, переполненные этим отроческим волнением: «Кто, устремляя в ясную осеннюю ночь свои взоры к небу, при виде сверкающих на нем звезд, не думал о том, что на далеких планетах, может быть, живут подобные нам разумные существа, опередившие нас в культуре на многие тысячи лет. Какие несметные культурные ценности могли бы быть доставлены на земной шар, земной науке, если бы удалось туда перелететь человеку, и какую минимальную затрату надо произвести на такое великое дело в сравнении с тем, что бесполезно тратится человеком».
Прав Фридрих Артурович: все в юные годы думают об этом, глядя на звезды. Но идет время, из маленьких семян полудетских забот вырастают могучие стволы забот взрослых, увенчанные густой, неопадающей, вечно шумящей кроной неотложных дел и повседневной суеты, и кроны эти закрывают нам звезды, и уже просто не остается времени думать о далеких мирах. И какие-то сегодняшние, чаще всего довольно ничтожные приобретения начинают блестеть для нас ярче, чем будущие горы сокровищ внеземных культур. И вот уж со всепрощающей улыбкой умудренного жизнью человека поглядываем мы на своих детей, задумчиво смотрящих в звездное небо.
