Людей и животных согнало сюда, как на остров. Со всех сторон наводнение, потоки, с неба ливень и град, земля мокрая, как и вереск; искать убежища в лесу – попасть под новые потоки дождя; телеги и шкуры мокрые; костры, разводимые в шатрах, дымятся, чадят, сырая древесина не хочет гореть, все заржавело от сырости – вплоть до мечей в ножнах; ремни и кожаные одежды разбухли от воды, а кожа на теле стала вялой, сморщенной; спина мокрая, с бровей каплет, и никто не знает – долго ли все это продлится!

Бури усиливались, ветер ставил дождь косыми стенами и обрушивал их одну за другою на равнину, давил лес, уже пригнутый, рвал в клочья мокрый туман, распылял капли дождя, задержанные вереском, пузырил и вздувал поверхность вод, которые как будто рвались из берегов вслед за ветром. Дуло так, что рослые сильные воины сгибались перед ветром чуть ли не пополам, чтобы только устоять на ногах; прикрывая рот рукой, они свистели друг другу что есть силы, чтобы быть услышанными; каждый оставался в одиночестве со своими мыслями и холодом на сердце.

Приходили страшные вести, гонцы возвращались в полубессознательном состоянии, ослепнув от бешеной скачки верхом под дождем и против ветра. Мужчины загоняли их под обрыв, за большие камни, которые все-таки настолько защищали от ветра, что можно было расслышать человеческую речь; там гонцов замыкали в круг, чтобы новости не распространялись дальше, но слухи просачивались в толпу, на лицах женщин проступало безумие ужаса: море вторглось в страну с запада на целую милю!..

От людей, прибывших с Саллинга, где получали вести с Морса и с Тю, узнавали, что море шло приступом на Ютландию, громоздя волны на волны, словно обезумевшее, все побелев от ярости, брызжа пеной, пожирая огромные каменные глыбы, дюны и целые участки пашен, оно разливалось по земле, окружало водяным кольцом целые области, которые торчали островками из кипящей пучины. Страна, клочок за клочком, исчезала в пасти моря!

С восточных фьордов приходили вести о гибели почти всех селений, а далеко с юга ползли темные слухи, что море проглотило несколько миль земли с тысячами людей.

В стране кимвров поднялся плач, женщины выли над своими детьми, утирая слезы косами, от чего волосы становились еще мокрее. Бедная, бедная страна! Повсюду рыданья и всхлипыванья, вздохи и стоны; а ветер и дождь как будто еще больше свирепели от женского плача и заставляли мужчин бледнеть.

Три дня бушевала буря, и все это время над людьми, лишенными крова, висел сумрак; то дождь, то град, то снег попеременно хлестали их; в повозках и шатрах было холодно и голодно; хлеба в это время никогда не бывало, лишь немного молока; стада уменьшились за зиму, и резать теперь скотину на мясо – значило самих себя разорять. За опасностью наводнения, если оно минует, вставал грозный призрак голода.

Старики терпеливо пережидали бурю; другого ничего не оставалось. Но молодежь вела себя странно, необузданно; буря словно зажигала в молодых сердцах какую-то непонятную радость, и они верхом уносились в ночной мрак и непогоду, скакали во весь опор и ревели, соревнуясь с ветром. Старики качали головами: право, если черный дух бури задержится еще, кончится тем, что молодежь вступит с ним в союз!

Бойерик вихрем летал в бурю туда и сюда и собирал вокруг себя все больше и больше народа; чуть не половина всего населения страны участвовала в этих сходах, и в самой гуще толпы всегда виднелся заржавленный шлем Бойерика; бурей веяло от речей его, и люди вооружались, волновались, гудели; великие решения носились в воздухе.

И настала минута, великая минута – решение было принято. Случилось это, когда в первый раз выглянуло солнце – на краткое мгновение. Однажды утром облака вдруг разорвались и светло-огненными крылами повисли над землей; образовалась чудовищная дыра, в которой клубилась пронизанная светом бездонная синева с солнцем, весенне-ясным, но холодным. Оно посылало земле беглые улыбки, с быстротой бури неслись над лесом свет и тени, словно лучи мелькающей надежды, и, наконец, – явление совсем уж необыкновенное, – при ярком солнце пошел град. Словно чудовищная заслонка открылась в небесной вышине, с одного края черная как уголь, с другого – раскаленная добела, и оттуда посыпались на землю тысячи огненных стрел; и радуга, переливаясь всеми своими красками, перекинулась через бездну, наискось прорезаемую молниями!.. И среди всего этого блеска и бури слышался чудовищный глухой грохот. Затем тучи снова затмили небо, над землей заклубился мрак, а люди склонили головы, потрясенные небесным откровением.

Но в ту минуту, пока солнце еще светило, брошен был жребий, определивший судьбу кимвров.

Бросил жребий Бойерик, и страшно было глядеть на него в эту минуту: он был буйным за всех, роковые силы кипели в нем. Он метнул ввысь расщепленную ясеневую стрелку: скорее как вызов, нежели как благочестивое обращение к небу за советом. Стрелка взлетела невысоко, ветер подхватил ее, и она завертелась, завертелась и упала неподалеку. Двенадцать свидетелей подошли, подняли стрелку, отнесли назад на место веча и засвидетельствовали, что она лежала вверх ободранной белой стороной. Это означало – в путь-дорогу!..

Засверкали мечи, выхваченные из ножен, загремели щиты, и раздался мощный, единодушный крик: знамение принято! Дело происходило на холме Тинга с соблюдением всех законных обычаев: было созвано вече, принесены положенные жертвы и ожидали только появления солнца, чтобы кинуть жребий; теперь и это было сделано.

Но все самочинно – молодежь, с Бойериком во главе, распорядилась по-своему, не спросясь стариков, сама созвала вече; и теперь дело было сделано, переделать его уже нельзя было, – они потребовали знамения от самого неба и намеревались следовать ему.

Прежде никто, кроме Толе, не испрашивал небесных знамений, но его самого на этот раз ни о чем не спросили. И он не возражал, когда стало известно, что сделала молодежь и что вытекало из этого; он только качал или кивал головой: но он теперь делал это по любому поводу.

Никто не говорил, и незачем было говорить об этом, но все знали, что последние годы правления Толе не свидетельствовали о его добрых отношениях с высшими силами; не то жертвы его стали им неугодны, не то он – что было еще хуже – по ошибке прибегал не к тем силам, к каким следовало. Многим казалось, что старик слишком уж привержен к солнцу, от чего выходило мало пользы для народа; с каждым годом становилось все яснее, что ветер и тучи сильнее солнца. Разумнее было бы считаться и с ветром хоть немножко, если уж не больше, чем с другими силами небесными; нельзя было не принимать во внимание, какую власть имели непогода и ночь на небе, да и на земле, где жили люди.

Бойерик, бросая жребий, собственно, имел в виду солнце, но ветер повернул жребий по-своему, и знамение было дано скорее ветром, чем солнцем. Что ж, молодежь не прочь была вступить в союз с силами тьмы, если старые источники света ослабели!.. Подождать еще, дать им время возродиться? Можно. А если они не возродятся? Тогда в поход – в ту сторону; куда ветер дует!

Дух времени чувствовался в этом отказе молодых кимвров от старых верований, переходе их от непосредственной веры в постоянную власть света к поклонению опасным силам природы, поклонению, порожденному сомнением. Пусть их называют союзниками врагов света; надо испытать, насколько сильно божество непогоды, – дерзко рассуждали молодые. И им не сиделось на месте. Война ради войны! Новые боги! В этом повороте, в разрыве молодых поколений со стариковской благодарной покорностью силам неба, был зародыш формирования грядущего бытия по образу и подобию непостоянных божеств погоды и войны.

И что можно было возразить, когда молодежь открыто объявила о переходе на сторону, противоположную свету? Сам Толе считал это трусливым бегством; по его разумению, мужественнее было бы не отступать, и он должен был бы посоветовать Бойерику и его единомышленникам остаться на родине, подчиниться условиям жизни здесь, как подчинялись предки. Но Толе промолчал. По причинам, ему непостижимым, солнце ему изменило и он перестал быть мужем, слово которого имело вес.