– Да. Он попросил моей руки… и… его предложение было принято. Отец считает, что вся наша семья должна проявить учтивость, теперь, когда…

– Да я прежде увижу, как он крутится на вертеле в аду над горящими углями, – разгорячился Жан. – Как ты могла, Тереза?

– Я все-таки женщина, – прошептала Тереза. – А Жерве очень красив, ты должен признать это, Жан…

Жан Поль уставился на сестру.

– Ты хочешь сказать, что любишь эту свинью? – выдавил он из себя. – Да, Тереза?

Тереза кивнула.

– Да, Жан, это так, – прошептала она. – Я люблю его, люблю!

– О, Боже, куда ты смотришь!

– Не богохульствуй, Жан, – тихо сказала Тереза. – Он попробует стать лучше. Он мне это обещал. Я слышала о его дурном поведении и упрекнула его. Он легко согласился, что не был святым, и поклялся, что никогда не огорчит меня. А ведь он, Жан, мог и солгать мне. Замечательно, что он не…

– Такие люди слишком горды, чтобы лгать, – перебил Жан. – Но они поступают хуже…

– Ничего не может быть хуже, – заявила Тереза.

– Боже милостивый, – прошептал Жан.

– И кроме того, ты, Жан, несправедлив. Жерве аристократ и человек чести. А ты кричишь на меня, стоит мне упомянуть его имя. Странно, не правда ли? А если я, например, заговорю… или кто-нибудь другой… об этой простолюдинке, этой девке из театра, Люсьене Тальбот…

– Тереза!

– Видишь! Она танцует полуголая на сцене Комеди… и один Бог знает, чем она занимается после спектакля. А для тебя эта лицемерная маленькая кокетка и прекрасна, и порядочна…

– Так и есть! Могу поручиться жизнью.

– Дай Бог, чтобы тебе никогда не пришлось этого делать, – сказала Тереза. – Пойдем, Жан, отец уже, наверное, начинает терять терпение, а тебе еще нужно переодеться. Вместо того, чтобы ходить, как все благоразумные люди, под дождем…

– Подождет отец, ничего с ним не случится, – заявил Жан, – а переодеваться не буду. Ла Муат может любоваться мной, будь он проклят, таким, каков я есть! Говорю тебе…

– О, не будь ребенком! – прервала его Тереза. – Жерве абсолютно безразлично, каким заляпанным грязью ты предстанешь. А меня ты будешь позорить. Ты этого хочешь?

Неожиданно Жан улыбнулся ей.

– Нет, сестренка, – сказал он, – этого я не хочу. Пойдем, я переоденусь.

Они направились к Вилле через сад, разбитый с безупречным формальным совершенством. Все здесь было размечено с геометрической беспощадностью, даже кустарник.

– Ненавижу эту размеренность! – вырвалось у Жан Поля. – Почему…

– Знаю, – терпеливо отозвалась Тереза. – Почему не оставить природу нетронутой, как призывает Жан-Жак Руссо? Ты меня опять в спор втянешь. Вот и пришли. А теперь отправляйся и переоденься!

– Ваш покорный слуга, мадам графиня! – насмешливо ответил Жан и побежал вверх по лестнице в свою комнату. Когда он возвратился, то выглядел не намного лучше, разве что был в сухой одежде.

В дверях большой залы Жан Поль остановился, чтобы рассмотреть гостей. Он увидел старое и мудрое, в глубоких морщинах, лицо аббата Грегуара. Аббат был в коричневой сутане. Заметил и тощую фигуру Симоны, сводной невестки. Она хотела выглядеть благосклонной к аббату, снисходительной по отношению к своему тупому, рыхлому мужу и игнорировать своего свекра. Со всеми этими тремя задачами ей не удавалось справиться. Эти тщетные попытки были для нее в порядке вещей.

И только один Жерве ла Муат, граф де Граверо, чувствовал себя совершенно естественно. И это тоже было в порядке вещей.

Он был на голову выше всех собравшихся в зале, не считая Жана. И выше Жана он был все-таки на целых два дюйма. Граф был неправдоподобно красив. В придворном бледно-голубом костюме из тяжелого шелка, с пышными кремовыми кружевами полотняной кружевной рубашки и шейного платка, прикрывавших его шею и грудь, выглядывавших на запястьях, с шелковым носовым платком, который он с элегантной небрежностью держал между пальцами левой руки, с русыми волосами, напудренными так, что они выглядели совершенно белыми, с короткой шпагой, эфес которой был украшен бриллиантами, видневшимися из-под камзола, он выглядел павлином среди домашней птицы.

Он посмотрел на Жана, и в его голубых глазах был лед. “Этот человек, – неожиданно подумал граф, – опасен. Не знаю, встречалось мне когда-либо более умное лицо. А ум среди низших слоев общества опасен, особенно сейчас…”

Он вынул золотую табакерку, украшенную гербом дома Граверо, и изящно взял понюшку, небрежно притронувшись затем к ноздрям шелковым платочком.

Жан не двигался. Сейчас ему было не до смеха. Его ненависть к этому человеку была как болезнь, как физическая боль.

Жерве ему улыбнулся.

– Ага, – сказал он, – молодой философ соблаговолил присоединиться к нашей мирской беседе? Очень мило с вашей стороны, Жан…

Жан Поль не ответил. “Не искушай меня, – подумал он. – Бога ради, не искушай меня. Я могу сейчас тебя убить… ты даже не представляешь, как это близко…”

Тем временем Жерве склонился к маленькой ручке Терезы.

– Мадемуазель простит меня, – промурлыкал он, – что я должен так спешно удалиться от столь приятного общества. Мне действительно очень больно уезжать, гораздо больнее, чем может представить себе мадемуазель…

– Тогда, – вздохнула Тереза (ее темные глаза лучисто сияли), – почему вы уезжаете, месье?

– Дела при дворе, – прошептал он. – Поручение Его Величества. Больше я не могу сказать – даже вам, мадемуазель. Надеюсь, вы простите меня?

– Я вас прощаю, – улыбнулась Тереза, – если вы вернетесь… вскоре…

– Буду лететь, как на крыльях, – засмеялся Жерве. Потом обернулся к остальным. – Благословите меня, святой отец, – произнес он, опустившись на одно колено перед старым священником.

Аббат Грегуар пробормотал что-то на латыни и перекрестил голову графа. Жерве поднялся, взял руку аббата и поцеловал кольцо на пальце, как если бы тот был папой римским.

– А теперь вы, мой добрый будущий тесть, – сказал он, обнимая Анри Марена и целуя его в обе щеки.

Жан Поль видел, как порозовело от удовольствия лицо отца, и неожиданно для себя вдруг с поразительной отчетливостью ощутил навязчивый контраст между приземистой и некрасивой фигурой отца, с его темным сицилийским происхождением, и удивительно привлекательной внешностью графа Жерве ла Муат. Отец, подумал Жан, похож на Панча, а Бертран, так тот еще уродливее…

Бертран, купивший себе место с должностью и дворянство – вот до какой крайности дошел король Франции – и женившийся на Симоне де Бовье, дочери потомственной, хотя и пришедшей в полный упадок, аристократической семьи, удостоился такого же объятия со стороны графа. И все-таки в этом объятии было какое-то различие. Хотя и едва уловимое.

Жан Поль сразу понял, в чем дело. Жерве способен на подлинно нежное чувство по отношению к своему будущему тестю. Анри Марен человек простой, без претензий. По существу, он все еще Энрике Марено, крутой сицилийский пират, которому судьба подарила большое богатство, потому что он один из всех своих многочисленных братьев понял, что можно иметь больше, оставаясь в рамках закона, чем сражаясь против него. Этот старый мошенник может нравиться Жерве.

Однако истинный аристократ, дворянин шпаги, дворянин меча, не мог испытывать иных чувств, кроме презрения к новым “дворянам мантии”, как их называли, людям, купившим себе дворянский титул, которые нажили свои капиталы благодаря финансовому разорению государства. То обстоятельство, что именно старая аристократия несет ответственность за это разорение, никак не смягчало их яростного презрения к этим самоуверенным выскочкам, щеголяющим в присвоенном им оперении. Жан догадывался, что Жерве никогда не простит Бертрану его наглости – жениться на аристократке, хотя и на такой жалкой представительнице аристократии, как Симона. Поэтому его объятие было окрашено искуснейшей демонстрацией презрения, какую только можно представить.

А склонившись над рукой Симоны, граф даже не дал себе труда скрывать насмешку. Он с большим уважением отнесся бы к девице веселой профессии, чем к аристократке, вышедшей замуж за простолюдина.