В эту возможность Орик верил. Широкие, свободные степи часто казались ему близкими. Он думал о том, как он очутится за пределами Херсонеса, будет идти, куда захочет, потом достанет себе коня. Как давно, бесконечно давно он не ездил верхом!.. Опять, не думая ни о чем, он помчится навстречу ветру, вооруженный, не знающий страха, совсем свободный, живущий тик, как пожелает сердце, не таясь и не скрывая желаний.

Он уже чувствовал этот вольный лет в широком пространстве, безумную радость, и из его горла вырывались крики, похожие на клекот кружащегося над степью орла.

Он был готов бежать сейчас же, не откладывая до завтра. Но что-то опять сковывало его, парализовало, привязывало к месту, где он пережил так много мучений, где задыхался от ненависти, служа тем, кого считал своими — врагами.

И чем больше ему хотелось уйти отсюда, тем острее чувствовалась необходимость что-то завершить, закончить, освободиться от тоски, которую он не хотел и не мог унести с собой.

По-прежнему он ходил на работу, исполнял то, что от него требовалось, но все делал автоматически. Когда он был свободен, он подходил к окружавшей сад изгороди, смотрел и, иногда прячась за кустами, подбирался к самому дому, прислушивался и ожидал.

Однажды, очень рано утром, он вдруг решил пойти на берег, к тому камню перед нишей. Здесь все было по-прежнему, только деревья над крутым подъемом казались более темными. Он обошел берег, обогнул мыс и снова вернулся к камню.

Солнце поднималось выше, грело сильнее. У него мелькнула мысль, что надо идти на работу, но сейчас же исчезла. Снова его охватывала тревога, походившая почти на отчаяние. Он стал ходить вдоль берега, не удаляясь от камня. Его волнение все возрастало.

Почти бессознательно он смотрел на крутую тропинку, по которой спускалась Ия. Сначала она шла быстро, потом замедлила шаг, как будто колеблясь и пугаясь.

Он пошел навстречу и остановился у края тропинки. Казалось, что она все еще не замечала его. Веки ее оставались опущенными, лицо было бледным. Уже почти поравнявшись с ним, она быстро взглянула и опять опустила ресницы. Она как будто хотела пройти мимо, но он сделал движение вперед.

— Подожди... Я хотел сказать тебе...

Он говорил, сбиваясь и не находя слов. И неожиданно закончил:

— Я давно тебя ждал!

Она смотрела в сторону. Орик схватил ее руку и быстро заговорил:

— Слушай... Я не раб. Мне не надо никаких наград. Ты спрашивала, почему я отказался от освобождения. Когда будет нужно, я уйду сам. Мне не надо милости... Ты тогда назвала меня рабом!..

Она повернула к нему лицо, сразу сделавшееся розовым, и сказала, как будто оправдываясь:

— Я ведь тебя не знала.

Он еще сильнее сжал ее руку.

— Значит, это правда? Ты веришь? Но это еще не главное. Я не могу уйти отсюда, я все время ищу тебя. Я искал тебя в саду, и на берегу, и в виноградниках...

Она тихонько потянула руку.

— Пусти, ты мне сломаешь пальцы...

Он выпустил ее и сразу как будто потерял способность говорить. Его лицо стало смущенным и растерянным.

Она сказала успокоительно:

— Ничего, мне не больно. Только не будем стоять здесь — могут увидеть из сада.

Пробираясь между лежавших на берегу камней, она направилась к нише.

Затянувшееся молчание смутило обоих. Несколько раз он открывал рот, чтобы заговорить. Множество мыслей неслось в голове, но он не мог уловить их. Наконец, неожиданно для самого себя, он сказал тихо:

— Ия...

И сразу, как будто это имя сделало понятным что-то, почувствовал наплыв неизведанной раньше нежности, боли, сияющей радости, переполнившей его и как будто слившей его с морем, с небом, с растущими над обрывом деревьями.

Это было похоже на чувство полета в высь. Он ничего не видел вокруг себя, даже ее лица, — только глаза — сияющие и лучезарные. Он медленно протянул руки. Сознание тела исчезло в нем совершенно, он не чувствовал, что стоит на земле. Он был напоен голубой бесконечностью, и ощущение взлета, обостряясь, наполняло его все возраставшей радостью. Потом он отчетливо увидел ее лицо.

Оно было совсем новым, невиданным раньше, светилось и казалось почти прозрачным. Она была сосредоточена, не улыбалась, смотрела внимательно, но нельзя было определить — куда. Казалось, что она спит и видит что-то недоступное.

Немного задыхаясь, он подошел ближе и прикоснулся к ее плечу. Тотчас же, повинуясь этому движению, она наклонилась вперед, и он увидел ее лицо почти рядом со своим. Оно сделалось как будто еще более прозрачным и приобрело выражение покорности и доверчивости. Орик продолжал смотреть в ее глаза. Дотрагиваясь до ее рук, он испытывал страх, как если бы держал что-нибудь очень тонкое и хрупкое, чего опасно касаться.

Вдруг она отстранилась осторожным и стыдливым движением.

— Теперь я пойду. Сегодня я шла и ждала, что увижу тебя. Думала: увижу и остановлюсь. А когда встретила, захотелось убежать… и не могла... А теперь я пойду.

Ее голос показался Орику похожим на звон жаворонка над степью, и слова были, как песня.

Она сделала несколько шагов. Никогда он не видел ее такой легкой. Она могла пройти над цветами, не помяв их.

Он хотел что-то спросить, но показалось, что это не нужно. У поворота тропинки она обернулась, не улыбаясь и не кивая ему. Но в ее лице была такая радость, что она почти ослепила его, словно он взглянул на солнце.

Она ушла.

Орик оглянулся. Море блестело, темная зелень деревьев на высоком берегу казалась насыщенной жизненною силой земли, хрустальное излучение тепла поднималось над нагретыми солнцем камнями.

Внезапно он почувствовал прилив радости, новой, непохожей на только что пережитую. Он сильно и глубоко вздохнул, расширяя грудную клетку; горячий поток крови согрел еще казавшиеся холодными пальцы. Переполненный силой и торжеством, он побежал, нарочно минуя дорогу, чтобы взбираться по камням, перескакивая и хватаясь за пучки травы, за каменистые выступы, осыпавшиеся под его руками. Взобрался наверх и остановился на самом краю обрыва, лицом к морю. Радость и сила все еще переполняли его, и он не знал, что ему делать.

Вдруг вспомнил, что уже давно время быть на работе, и побежал в поле.

Вместе с другими невольниками он должен был заниматься починкой изгороди. Пользуясь отсутствием надсмотрщика, рабы прятались за кустами и отдыхали в густой, прохладной тени. Один из них раздраженно спросил Орика, где он был, и добавил:

— Мы не жаловались, но не исполнять же нам и твою долю работы!

Один из друзей Скифа вступился.

— Ну, мы сегодня и своей-то работы не сделаем.

Но первый продолжал сердиться.

— Что он, раб или нет? Мы ложимся спать — он уходит, идем на дело — его нет. А Главк ему готовит особенную порцию пищи за обедом. Должно быть, у него есть причины любить Скифа.

Угрюмый сириец, работавший у изгороди, подошел с молотком в руке и, не вынимая торчавших изо рта гвоздей, сказал презрительно:

— Не ворчи, старая обезьяна. Тебе же хуже будет. Сам все утро провалялся в тени, а к другим пристаешь.

Но тот не мог успокоиться.

— Если у него любовь какая-нибудь завелась, так для этого есть ночь. Ушел — и вернулся. А он начинает прямо с рассвета.

Кто-то засмеялся.

Не обращая внимания на придирки и совсем не чувствуя раздражения, Орик взял жердь и начал прилаживать ко вбитым в землю кольям, но несколько донесшихся до него фраз вызвали в нем, желание отмахнуться, и он крикнул через плечо:

— Замолчи, Бат. Я добр сегодня, а то ты уже давно попробовал бы моих кулаков.

Бат не унимался.

— Мои кулаки не хуже твоих! Вот если ты еще будешь опаздывать на работу, я пожалуюсь хозяину, — пусть следит за тем, чтобы его невольницы не плодили скифских щенят.

Орик вдруг почувствовал острый прилив гнева, повернулся и медленно подошел. Думая, что он набросится на него, Бат вскочил, схватив лежавший на земле тяжелый молоток.

— Подойди, варвар, я размозжу твою дурацкую башку!