Но там, где Элуа построил себе месяц назад тростниковый шалаш и расположил свою сушильню, было тихо и безлюдно: Элуа не любил водить компании. Он и жил со своей семьёй на отшибе, в самом отдалённом углу торфяных болот Соммы, на границе с Лоном, в коммуне Лонпре-ле-Кор-Сэн, которую он упорно называл вместе со всей пикардийской голытьбой-Лонпре Безлесная, как её именовали при Республике. Домик его стоял в самом глухом месте, дальше всех забрался в эту водяную и камышовую пустыню и представлял собою низенькую слепую лачужку — окон не сделали, чтобы теплее было; воздух проникал туда лишь через дверь, когда её отворяли; глиняные стены, побелённые извёсткой и подпёртые балками, снизу были обшиты просмолёнными досками. Элуа жил тут со своей Катрин, которая в тридцать пять лет казалась уже старухой с бесформенной фигурой и поблекшим лицом; за девятнадцать лет замужества она родила тринадцать детей, из них шестеро умерло, а старший сын убежал из дому с цыганами. У супругов Карон осталось ещё три сына и три дочери, а все богатство их состояло из коровы и десятка кур. И был ещё старик отец Карона — он ходил побирался. Вокруг лежали необозримые болота, сырая, мокрая земля, топь, мерцание озёр, щетина камышей, болотные травы, тянувшиеся со дна к поверхности воды, светлоствольные голландские тополя, ясени, вязы, среди них едва начинала подниматься молодая поросль на местах жесточайших порубок, неоднократно совершавшихся за последние двадцать лет, когда крестьяне толпами осаждали общинные земли и национальные владения, которые бывшие хозяева уже не способны были охранять; в эти голодные годы крестьяне с каким-то неистовством валили лес, так что, пожалуй, не меньше столетия понадобилось бы, чтобы здесь возродился прежний ландшафт. Если, конечно, за эти сто лет здесь не пройдут новые революции или войны.

За низиной Лонпре горизонт замыкала возвышенность, обрывавшаяся почти отвесно к долине Соммы, тогда как правый берег реки. выше Лона и Кокреля, поднимался отлогим склоном; но это уже считалось дальним краем.

Родиной Элуа была вот эта полоса заболоченных лугов, окаймлённых тополями, перерезанных каналами и озёрами; чуть подальше, на пятьсот-шестьсот туазов'[6] в сторону, где терялись в камышах рукава Соммы, он уже не чувствовал себя дома, и совсем чужим, далёким краем были для него берега Соммы, хотя она в самом широком месте долины только на пол-лье отходила от возвышенности, ограничивавшей левый край долины. На болотах было безлюдно: в переплетении ручьёв и предательских топей, кроме лачуги Карона, попадались лишь охотничьи домики. Кто достаточно хорошо знал протоки, чтобы не заблудиться в камышах, спокойно пускался в путь по этим водяным улицамотталкиваясь шестом, можно было проплыть в плоскодонной барке из озера в озеро, спуститься вниз по течению речушек, выйти на Сомму, немного выше Брэ, и двинуться с грузом торфяных брикетов дальше, к посёлку Рувруа, что у самого Абвиля. Там торговцы хоть и торговались зверски, а все же давали за торф больше, чем перекупщики в Пон-Реми или в Шоссе-Тиранкуре. Итак, родным краем Элуа была та длинная топкая низина, что тянется от Амьена до Абвиля, — нищий край, где людям приходилось бороться с землевладельцами, с горговцами, с местной властью и назначенными ею сторожами, с притязаниями тех, что плутуют и тоже стремятся завладеть общинными землями и беззаконно их огораживают; приходилось страдать от стихийных бедствий (различных в разное время года), от реквизиций, производимых городами, и от проходивших войск… Родиной Элуа были вот эти туманы и низкая пелена дыма, этот торфяной край, где люди ходят в лохмотьях, где единственное лакомствомолоко от тощей, одышливой коровы, которая паслась в затопленных поймах, щипала там мокрую траву и болотные цветы.

Крестьянину с трудом удавалось вскопать себе полоску огорода: бобы здесь росли хуже, чем мелкие и тугие кочешки капусты, которую сажают вдоль всей Соммы. Но этот край-родина Элуа, а торф-средство пропитания, он сжился с ними, как со своей женой Катрин: никогда ему и на ум не приходила мысль расстаться с ними или хотя бы обсуждать, каковы они. Это его родной край, это его жизнь. Здесь он вырос, здесь прошла его молодость, здесь истратил он свою силу. голодал и холодал, здесь он забился в нору со своей Катрин и год за годом слышал её вопли, когда она в муках рожала ему детей. Элуа Карону не было и сорока, а он уже начал седеть. Он считал себя ещё счастливчиком, ибо избежал набора в армию, тогда как два его брата сложили головы-один за Республику, другой за Империю, а третий, любимый, брат дезертировал, да так и запропал куда-то; в его честь Элуа и назвал Жан-Батистом своего сына, с которым ходил на болото. Нельзя сказать, чтобы Элуа совсем уж забыл своё детство-живым образом тех дней стали его дети, — но все это было теперь далеко-далеко, как город Абвиль, только вот не найдётся такой барки-плоскодонки, на которой можно было бы возвратиться вспять, в прошлое. А времени терять нельзяжизнь научила Элуа, что всякое дело надо делать в свою пору; вот он в среду на страстной неделе и вышел с сыном на работу с утра пораньше; стоит себе на своих «плотках», как тут называют доски, укреплённые на сваях на краю «ямы», то есть торфяного болота, и орудует черпаком, запуская его в воду на глубину в пять-шесть метров; черпак представляет собою ящик без крышки высотою около двух футов, сделанный из железных пластинок и насаженный на рукоятку длиною в три с половиной туаза, — «тягальщик» скребёт краем черпака по дну, пока ковш не наполнится торфяной массой. Представляете себе, какая это тяжесть? Элуа, изо всей мочи налегая на рукоятку, отрывает черпак ото дна. Тут, конечно, нужна сила, но нужна также и ловкость. Операция эта длится несколько часов, и раз за разом торфяная глыба поднимается из болота на конце жерди в черпаке, с которого струится вода, тут никакой Геркулес больше часа не выдержит, если только нет у него долгой привычки выбирать торф, как у косца вырабатывается привычка косить траву.

А Жан-Батист выполняет обязанности подручного: проворно действуя резаком, то есть кривым ножом, он делит ком торфа на три части, и, пока отец, едва успев перевести дух после тяжкого усилия, вновь погружает черпак в воду, мальчик перевозит на тачке, оставляемой обычно в тростниковом шалаше, эти три «кирпича» торфа к сушильне, где они и будут сушиться вместе с другими уже рассортированными «кирпичами»; сначала их складывают «колодцем» из двадцати одного «кирпича», то есть делают из них башенку с просветами, так, чтобы туда свободно проходил воздух, затем из подсушенных «кирпичей» возводят усечённые пирамиды, каждая на два кубометра торфа. В этих-то пирамидах солнце и ветер довершают сушку.

Элуа вытаскивает все новые и новые глыбы торфа, и, когда черпак с трудом отдирает их ото дна, они вырываются из воды с громким звуком, похожим на вопль. Согнув колени, крепко упираясь ногами в доски, Элуа поднимает тяжёлую ношу и, покачивая шестом, описывает черпаком полукруг в сторону от своих «плотков».

Чтобы iiociicib Jet отцом, Жан-Батисту приходится поторапливаться, or усердия он весь обливается потом; ему хорошо известно, что, если он замешкается, отец стукнет его по голове и по спине рукояткой черпака, а колотит Элуа «здорово больно».

Поднырнув под длинный шест, который уже вновь поворачивается к воде, мальчишка сгибает спину и катит тачку, оглядываясь на ходу: намного ли обогнал его в работе отец…

Перед уходом из дому оба торфяника пожевали немного хлеба, запивая его суслом, сваренным из отрубей. В полдень не делали перерыва на обед: когда работаешь на себя, по своей воле, не станешь прохлаждаться; только на исходе дня можно было сесть за ужин, состоявший из кусочка сала с капустой или с бобами. Элуа привык к воздержанию в еде, но сын его растёт, за последнее время мальчишка ужас как вытянулся, и от такой пищи ему голодно. Правда, сейчас Жан-Батисту некогда об этом думать, тем более что он забыл принести из шалаша ведро с известью, которой отец пометит сложенные пирамиды торфапоставит на них кресты или первую букву своего имени. Тот-то будет ругаться, да ещё, пожалуй, и трёпку задаст.