Как императору удалось таким образом прижать не только родовитых дворян, но и толстосумов третьего сословия ума не приложу. Но ведь сумел. Сроку на реформу госслужбы было положено пятнадцать лет. Таким образом, через пятилетку удалялись в отставку все чиновники, не служившие в армии, и заменялись дембелями.

Так что при очередном уточнении списка налогоплательщиков, которые в империи составлялись каждые в пять лет, меня все равно бы призвали в армию. Но добровольцы имели десятипроцентную льготу по налогам всю оставшуюся жизнь. Кузнец меня фактически облагодетельствовал, только я еще этого не понимал и был на него очень зол, хотя и понимал его мотивы.

Медкомиссию я прошел на ура и был признан годным к службе без ограничений.

Потом нас всех переодели в хлопчатобумажную униформу светлогорчичного цвета. Выдали сапоги, щетку, ваксу, ремни и ранцы, подворотнички, иголки и нитки. Все пока без знаков различий. И дали время привести себя в порядок до ужина.

Подворотнички оказались у всех одного размера, для меня короткого. И чуя предстоящую раздачу звиздюлей от сержантов, я просто оторвал полоску от чистого носового платка и подшил ее к воротнику на найденный около палатки кусок конопляной бечевки. Получилось аккуратно и даже красиво. Главное, что бечевка не проволока, щупай ее не щупай она мягкая.

Иголки с нитками я прикрепил за отворот кепи. И подписал все свои вещи химическим карандашом по — русски 'Кобчик'. А то знаю я, как могут 'гулять' в армии неподписанные вещи. Я бы и хлоркой их подписал — что надежнее, но не было ее в досягаемости.

На ужин мы шагали пока еще толпой, но уже в форме, вызывая приступы зависти у рекрутов, которые на нашем фоне выглядели разномастной толпой беженцев.

Накормили нас по меркам российской армии неплохо. Кашей со щедрой мясной подливой, типа татарского азу. И на запивку выдали что‑то отдаленно напоминающее какао. И вкусный свежеиспеченный хлеб.

После ужина выдали по куску дерюжного полотна и приказали все домашние вещи зашить в него. Их отправят домой почтой. Вот каждый и сидел перед палаткой и сортировал свое барахло, мучительно думая, что оставить, а что домой отослать. Я себе из домашнего кроме носовых платков и мыльно — рыльного оставил только нож, запасные портянки, бритву, да кресало — лишнее барахло солдату только в тягость. Еще харчи домашние. Помню сам, что по первой в армии как ни корми — все одно чувство голода будет неистребимо месяца три.

Ну, и нож не забыл. Он у меня еще с Москвы — китайская подделка под испанскую складную наваху. Железо — дрянь, хотя точиться хорошо до бритвенного состояния, но держит заточку недолго.

Потом пришел интендантский фельдфебель и с ним два солдата прикатили ручную тележку. И все наши посылки покидали в нее. Неграмотным, в том числе и мне, адреса написали на них с наших слов.

А дальше была самая желанная команда для солдата — 'отбой'. Ее продудел невидимый отсюда горнист. И я заснул с чистой совестью на чистой простыни, пусть теперь о моей судьбе командиры думают. Им за это большое жалование платят.

На следующий день на каждые две палатки нам прикрепили по старослужащему ефрейтору в качестве командира отделения. И после завтрака, наскоро сбив взводные колонны, всех обмундированных добровольцев — чуть за сотню голов, под командой высокого горилообразного фельдфебеля повели пешком в летние лагеря на курс молодого бойца, как я понял. Мне повезло попасть на сборный пункт в последний день перед отправкой учебной роты. А то бы куковал там еще две недели, пока не сформируют новую.

Что‑либо нам объяснять никто не удосуживался. Приказали идти — вот, и выбиваем пыль из дороги. Никаких политинформаций про войну нам никто не проводил, как будто ее и не было.

Топали долго, до обеда, отмахав километров пятнадцать. Не сильно‑то и устали — налегке шли по хорошо укатанной дороге при прекрасной еще не жаркой погоде. Воздух чист все горы окрест видно. Ранец только вещь для меня непривычная — ни разу не сидор тряпочный. Но на первом привале я его лямки подогнал поудобней, и стало легче.

По сторонам шоссе цвели какие‑то цитрусовые сады, уходили на косогоры шпалерами виноградники, и поля уже зеленели первыми всходами. В этой долине, наверное, нет ни одного клочка земли, к которому бы не приложились трудолюбивые крестьянские руки. И щедрая земля долины на труд отзывалась сторицей.

Когда проходили поселками, то народ нам улыбался, девчонки слали воздушные поцелуи, а мальчишки — дошколята пристраивались за колонной, пародируя строевой шаг. Чувствовалось, что здесь свою армию любят. И это неожиданно грело и заставляло подтягиваться.

Поселки эти я бы не назвал богатыми — у нас в горах дом был намного больше и кузнецы строились просторней. Но и косых нищих халуп замечено не было. Дворы в цветущих фруктовых садах вообще создавали праздничную атмосферу. Заборы имелись, но, на мой взгляд, несерьезные такие… У нас в России таким штакетником разве что палисадник огородят. Так что это даже не забор, а так… вид забора, символ.

Прибыли в летний лагерь, который неожиданно для меня огородили от окружающего пространства не двухметровым забором, а таким же низеньким штакетником.

На воротах со шлагбаумом 'грибок' с одиноким часовым, мявшим плечо длинной винтовкой. Ворота настежь, шлагбаум опущен. Нет, вру… Еще один встречающий нас офицер тут был, который тут же повел нас по усыпанным речным песком дорожкам к стройным рядам шатров на кирпичном основании.

Внутри брезентового шатра обнаружились центральный опорный столб, деревянные полати буквой 'Г', матрасы стопкой, подушки на них. В каждый шатер влезало отделение — дюжина рыл.

Тут мы оставили ранцы и нас повели на кухню, к которой была пристроена летняя столовая под навесом с двумя рядами длинных столов с лавками — каждая на шесть седалищ. Всего такая столовая вмещала сотни четыре человек. И не все столы в обед были заняты.

Назначили методом тыка бачкового и всем приказали сесть. Бачковым в нашем отделении выпало быть мне. Показали где получить дюжину мисок и ложек, буханку хлеба на всех и бачок с гороховым супом одуряюще пахнувший копченостями.

Когда дружно смолотили суп, то пришлось мне опять бежать, менять пустой бачек на кастрюлю с макаронами по — флотски.

Потом еще метнуться за большим чайником с неистребимым, наверное, в любой армии компотом из сухофруктов и дюжиной кружек.

А когда все поели, то отнести грязную посуду на мойку предстояло тоже мне. Нормальный расклад для дежурного. Завтра другой так же шуршать будет.

А дальше началось… С того, что всех постригли под ноль ручной машинкой. Механической. Электричества я тут пока в быту не видел.

И строевая, строевая и еще раз строевая подготовка до седьмого пота и отлетания стальных подковок с сапогов. Тут и мне пришлось попотеть, потому как и ходили в этой армии строевым шагом несколько по другому и честь воинскую отдавали другим манером. И туева хуча других нюансов которые отличали эту армию от российской. Вместо 'есть', тут говорили старшему по званию 'слушаюсь'. Вместо 'разрешите обратиться?' — 'осмелюсь обратиться…' и т. п. мелочи, но которые надо в себя вбивать на уровне рефлексов. Так что КМБ этот и для меня — российского дембеля, оказался настоящим КМБ, как и для любого другого новобранца. Может быть даже труднее, потому как мне приходилось переучиваться.

И еще одно суровое отличие от российской армии. Передвижение по лагерю хоть в одиночку, хоть в группе исключительно бегом или парадным строевым шагом. Вот так вот. Поймали на обычном прогулочном шаге — залет. А залётчики по вечерам, когда у всех краткое свободное время, подновляли дорожки, таская песок носилками с речки. Меня пока эта стезя не коснулась. Не был я 'курсант Образцов', но и не ходил в 'курсантах Разгильдяевых'. Так крепкий середнячок. Еще Пушкиным в 'Капитанской дочке' завещано: 'На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся'. Вот я старался соответствовать древней русской мудрости. Все равно этот курс молодого бойца всего на месяц, а там нас раскидают по разным частям — прокатила такая параша по личному составу. Ну и стоит ли в таком разрезе анус драть на британский флаг?