— Иногда я спрашиваю себя, не занимаю ли я твое место. Я никогда бы не додумался показывать портрет Живодера во всех кабаках.

— Это еще не все, — прервал его Луи. — Смотри сюда. Я предварительно рассортировал найденные бумаги. Твоего Живодера звали Гийом Маронсер. Его отец с шестьсот десятого по шестьсот пятнадцатый, то есть до самой смерти, являлся судьей по уголовным делам в Шатле. Согласно этим бумагам сын его родился в шестьсот десятом году и немедленно был отдан кормилице. Она его и воспитала.

Луи взял вторую стопку бумаг и пододвинул ее другу.

— Тут собраны документы и заметки о делах, которые вел его отец. Там ты найдешь дело первого Живодера. Получается, именно его отец и осудил того убийцу. А сын, то ли безумец, то ли мститель, пожелавший отомстить отцу за то, что тот его бросил, стал играть роль преступника…

— Действительно, странное дело… — проговорил комиссар, изучая лежавшие перед ним бумаги. — Иногда мотивы поведения преступника очень трудно объяснить…

Он поднял голову.

— Гнусная история проясняется, и только благодаря тебе, — добавил он, и в голосе его прозвучала нотка досады.

Щелчком послав ему новую пачку бумаг, Луи снова прервал его рассуждения:

— И это еще не все. Сын — наш новый Живодер — прибыл в Париж два месяца назад, вскоре после смерти кормилицы, у которой он прожил более тридцати лет. И где же он жил?

— Черт возьми, не знаю, да и знать не хочу, — со смехом отозвался Гастон. — К чему мне это?

— Понимаешь ли, прежде он жил в Лангедоке… в деревушке Фонтрай маркизата д'Астарак.

И, довольный произведенным его словами впечатлением, Луи умолк. Гастон мгновенно прекратил смеяться и, выхватив бумагу из рук Луи, несколько раз пробежал ее глазами.

Астарак! Лен маркиза де Фонтрая!

— Я отправляюсь показать твою находку Лафема! — заявил он, собирая бумаги. — Но прежде чем идти к нему, скажи, что ты обо всем этом думаешь?

Луи ответил не сразу. Кусая губы, он старательно поправлял завязанные на запястьях банты. Наконец он произнес:

— Честно говоря, пока ничего. Но совпадение кажется мне слишком невероятным. Надо подумать. Возможно, какие-то факты от меня ускользнули… но о них мы поговорим позже… И оба вышли на улицу. Вечером Луи отправился за Жюли на улицу Сен-Тома-дю-Лувр: из Мерси вернулись Марго и Мишель Ардуэн, и молодые люди вместе собирались посмотреть эскизы Жюли.

Девушка принесла не только свои наброски, но и рисунки маркизы, а также составила указания для Мишеля и Марго.

Ардуэн все схватывал на лету, а Марго немедленно заносила в толстый реестр. Собственно, Луи оказался не у дел, и ему оставалось только сидеть и слушать. Жюли и маркиза де Рамбуйе предусмотрели все необходимое для устройства их будущего дома. Ардуэн, обладавший, как оказалось, недюжинным художественным вкусом, иногда вставлял свои замечания, и Жюли вносила изменения в эскизы.

Обсуждение требовало еще нескольких дней, после чего было решено, что Марго и ее жених едут в Мерси нанимать рабочих и начинать работы. В день отъезда Луи вручил им десять тысяч ливров и дал Мишелю последние наставления.

— Плати наемным рабочим не более шести су в день, притом что их будут кормить и предоставят крышу над головой. Но если будешь нанимать людей из Мерси, плати им по десять су в день — я им обещал.

Пробурчав что-то про расточительность, Ардуэн в конце концов согласился.

Луи составил очередную длинную записку кардиналу Мазарини. Он знал, что вряд ли сообщает что-либо новое, ибо Лафема наверняка успел доложить кардиналу о его находках, но просто хотел дать понять министру, что он не бездействует.

Через несколько дней, кажется, двадцать девятого января, когда Луи, сидя у себя дома на улице Блан-Манто, пытался связать воедино нити своего расследования, в дверь постучали, и вошел паж.

Луи знал его: мальчик служил Жюли д'Анжен, блистательной дочери госпожи де Рамбуйе. Записочка, принесенная пажом, оказалась приглашением на спектакль новой театральной труппы; спектакль ожидался завтра, в помещении неподалеку от Нельской башни.

Дочь маркизы любила театр и часто приглашала с собой Жюли. Жюли д'Анжен всегда сопровождал маркиз де Монтозье, губернатор Эльзаса и ее вечный жених (она выйдет за него только спустя три года). Луи выступал в роли кавалера Жюли де Вивон.

Решив, что проветриться ему полезно, Фронсак с удовольствием согласился и на следующий день в два часа прибыл во дворец Рамбуйе.

В то время, согласно королевскому ордонансу от ноября 1609 года, зимой актерам запрещали играть после половины пятого, а потому спектакли начинались самое позднее в три часа пополудни. Монтозье и обе Жюли уже ждали его, и Луи без промедления пересел к ним в карету, устроившись подле возлюбленной, напротив Жюли д'Анжен и ее жениха.

— Знаете ли вы, куда мы едем, шевалье? — спросила мадемуазель д'Анжен с обычным для нее насмешливым и одно временно чуть недовольным видом.

Она очень любила подшучивать над друзьями, а особенно над Луи, так как весьма ревниво относилась к своей кузине.

— Я знаю только то, что вы сочли нужным мне сообщить, сударыня, — мы едем к Нельской башне. Однако я не знал, что там есть театр, — ответил Луи ровным тоном, желая избежать выпадов с ее стороны.

Жюли д'Анжен окинула его надменным взором:

— Не волнуйтесь, мы действительно отправляемся в театр, и не в самый захудалый. Его основатель дал ему весьма щегольское название — «Блистательный театр». Кстати, этот человек — ваш однокашник.

— Однокашник, сударыня?.. Значит, я его знаю?

— Ну разумеется, он совсем недавно окончил Клермонский коллеж, где учились вы и, если я не ошибаюсь, ваш друг — полицейский, тот, что похож на рыжего кота…

Жюли д'Анжен всеми фибрами души ненавидела Гастона.

— Совершенно верно, и сейчас в этом коллеже учится мой брат. Но я закончил учебу почти пятнадцать лет назад, как и Гастон. Мы были в классе аббата де Реца.

— Я прекрасно знаю, сколько вам лет, и понимаю, что вы не знакомы с этим комедиантом, — усмехнулась она. — Я пошутила. Главу новой труппы зовут Поклен, Жан-Батист Поклен, сын королевского камердинера. Сейчас он в моде, и первого января он снял в аренду у некоего Галуа де Метайе старый зал для игры в мяч. Говорят, он связался с семейством Бежаров, этих шутов, помешавшихся на театре. Впрочем, одна из сестер — кажется, ее зовут Мадлена — обладает некоторым талантом, мы видели ее в спектакле в мае или в июне. Вы ее помните? Но, как и ее сестра Женевьева, она достаточно вульгарна.

Не ожидая ответа, который, впрочем, ее и не интересовал, Жюли д'Анжен насмешливо продолжала:

— Поклену не нравится собственное имя, и он взял смешной псевдоним Мольер.[48] Фарс, который мы едем смотреть — а сей Мольер пишет даже фарсы! — называется «Лекарь-рогоносец».

Пожав плечами, Монтозье обреченно посмотрел на Луи, призывая его не придавать значения насмешкам своей невесты.

Двадцатишестилетний маркиз, почти на десять лет моложе Жюли, высоко ценил аналитический ум Фронсака и его научные познания, столь редкие среди придворных. В обществе Луи он и сам имел возможность блеснуть эрудицией в области физики и химии. Монтозье также пытался писать стихи, но лучше бы он этого не делал: его сонеты всегда вызывали улыбки и саркастические усмешки, и он ужасно обижался. Единственным серьезным недостатком маркиза являлся непримиримый дух противоречия, раздражавший буквально всех.

Монтозье обожал встать на противоположную собеседнику точку зрения и отстаивать свою правоту вплоть до полного разрыва с оппонентом.

Цельность натуры в сочетании с несговорчивым характером отпугивала от маркиза многих, а его непреклонность, граничившая с нетерпимостью, снискала ему славу большого оригинала. Впоследствии Монтозье послужит для Поклена — то есть Мольера — прообразом Альцеста в комедии «Мизантроп».

Луи любил Монтозье, ценил его за честность, верность своим принципам и своему королю, за великодушие и за то, что — редкость в эту эпоху — он был противником смертной казни. Упрекнуть маркиза можно было только в избытке ревности к Венсану Вуатюру и маркизу де Пизани.