Я сел за руль. Попытался ее обнять.

– Сейди, что такое? Что такое, милая? – Как будто я не знал. Как будто не знал уже какое-то время.

– Ничего. – Слезы полились сильнее. – У меня месячные, вот и все. Отвези меня домой.

Дом ее находился в каких-то трех милях, но ехали мы очень долго. Не произнесли ни слова. Я свернул на ее подъездную дорожку и заглушил двигатель. Она перестала плакать, но так ничего и не сказала. Я тоже. Иногда молчание бывает уютным, однако сегодня оно убивало.

Сейди достала из сумочки пачку сигарет, посмотрела на нее, убрала обратно. Застежка щелкнула чересчур громко. Сейди повернулась ко мне. Волосы черным облаком окутывали белый овал лица.

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать, Джордж?

Больше всего мне хотелось сказать, что зовут меня не Джордж. Мне уже не нравилось это имя, Я чуть ли не возненавидел его.

– Да. Во-первых, я тебя люблю. Во-вторых, я не делаю ничего постыдного. Более того, ничего такого, из-за чего стыдилась бы ты.

– Хорошо. Это хорошо. И я люблю тебя, Джордж. Но я собираюсь тебе кое-что сказать, если ты согласишься выслушать.

– Я всегда готов тебя слушать. – Но она напугала меня.

– Все может оставаться, как и прежде... сейчас. Пока я замужем за Джоном Клейтоном, хотя наш брак существует только на бумаге и не скреплен должным образом, я чувствую, что есть вопросы, которые я не вправе задавать тебе... и о тебе.

– Сейди...

Она приложила пальцы к моим губам.

– Сейчас. Но я больше не позволю мужчине класть швабру в кровать. Ты меня понимаешь?

Она быстро поцеловала меня в губы, к которым только что прикасались ее пальцы, выскочила из «Санлайнера» и пошла по дорожке, роясь в сумочке.

Так начался 1962 год для человека, который называл себя Джорджем Амберсоном.

Новогоднее утро выдалось ясным и холодным, а синоптик из передачи «Утренняя информация для фермеров» предупредил, что в низинах возможны заморозки и туман. Обе лампы со встроенными микрофонами я хранил в гараже. Положил одну в автомобиль и поехал в Форт-Уорт. Думал, что если и есть день, когда бесконечная суета на Мерседес-стрит замирает, так это первое января. Оказался прав. На улице стояла тишина... совсем как в мавзолее Трекеров, когда я затащил туда тело Фрэнка Даннинга. На вытоптанных лужайках лежали перевернутые трехколесные велосипеды и игрушки. Какой-то весельчак оставил самую большую игрушку – чудовищно старый «Меркюри» – у самого крыльца. Даже двери не закрыл. На проезжей части, где выжженная солнцем глина заменяла асфальт, валялись бумажные гирлянды, в сточных канавах красовалось множество банок из-под пива, в большинстве своем – «Одинокой звезды».

Я посмотрел на дом 2706. Никто не выглядывал из большого окна, но Айви говорила правду: из него открывался прекрасный вид на происходящее в гостиной дома 2703.

Я припарковался на длинных полосах из бетонных плит, служивших подъездной дорожкой, словно имел полное право на участок и дом, где прежде жила семья неудачливых Темплтонов. Достал из «Санлайнера» лампу и новенький ящик для инструментов и направился к входной двери. Испугался, когда новый ключ сначала не пожелал открывать дверь. Смазал его слюной, чуть пошевелил им в замочной скважине, и он повернулся. Я вошел в дом.

Насчитал четыре комнаты, включая ванную, дверь которой висела на одной петле. Комбинированная гостиная-кухня. Плюс две спальни. В одной, размером побольше, стояла кровать без матраса. Я вспомнил слова Айви: Все равно что везти собаку в отпуск, да? В маленькой спальне Розетта мелками нарисовала девочек на стенах, с которых обсыпалась штукатурка. В дырах виднелась обрешетка. Все девочки носили зеленые свитера и большие черные туфли. Волосы, заплетенные в косички, длиной зачастую не уступали ногам. Многие фигурки пинали мяч для соккера. Голову одной украшала диадема «Мисс Америки», насаженная на волосы, губы девочки разошлись в широченной краснопомадной улыбке. В доме все еще пахло жареным мясом, которое Айви приготовила перед тем, как уехать в Мозель и жить там с мамой, маленькой проказницей и мужем со сломанной спиной.

Именно в этом доме начнется американский период семейной жизни Ли и Марины. Они будут заниматься любовью в той спальне, что побольше, там же он будет ее бить. Там он будет лежать без сна после долгих дней, отданных сборке дверей, и задаваться вопросом, почему он до сих пор не знаменит? Разве он не старался? Разве не старался изо всех сил?

И в гостиной с истертым желчно-зеленоватым ковром на неровном полу Ли впервые встретит человека, которому мне посоветовали не доверять, благодаря которому у Эла оставались сомнения касательно версии стрелка-одиночки. Звали этого человека Джордж де Мореншильдт, и мне очень хотелось услышать, что они с Освальдом говорили друг другу.

Радом с кухней у стены стоял старый комод. В ящиках хранились разнокалиберные столовые приборы и кухонная утварь. Я отодвинул его от стены и увидел электрическую розетку. Лучше и быть не могло. Я поставил лампу на комод и включил в сеть. Понимал, что до Освальдов здесь может поселиться кто-то еще, но не думал, что кому-то захочется при отъезде забрать с собой Пизанскую лампу. А если бы и забрали, в моем гараже имелся дубликат.

Самым маленьким сверлом я просверлил стену дома, придвинул комод, включил лампу. Она зажглась. Я собрал инструменты и покинул дом, заперев за собой дверь. Потом поехал в Джоди.

Позвонила Сейди, спросила, не хочу ли я прийти к ней на ужин. Предупредила, что будет только мясное ассорти, но пообещала торт на десерт, если у меня возникнет такое желание. Я пришел. Десерт ни в чем не уступал прежнему, однако что-то изменилось. Я почувствовал ее правоту. В кровати появилась швабра. Невидимая, как и джимла, монстр, которого Розетта углядела в моем автомобиле... но появилась. Невидимая или нет, она отбрасывала тень.

Иногда мужчина и женщина оказываются на перекрестке и топчутся там, колеблясь с выбором, понимая, что ошибка будет роковой... отдавая себе отчет, что потерять можно очень и очень многое. Так было со мной и Сейди безжалостно-серой зимой 1962 года. Мы вместе обедали раз или два в неделю и иногда по субботам ездили в «Кэндлвуд бунгалос». Сейди обожала секс, и мы не разбегались в том числе благодаря этому.

Трижды мы приглядывали за школьными танцами. Всякий раз в роли диджея выступал Дональд Беллингэм, и рано или поздно он просил нас станцевать линди, как в первый раз. Детки хлопали и свистели, когда мы это делали. Совсем не из вежливости. Они действительно восторгались нашим танцем, и некоторые уже начали нам подражать.

Нравилось ли нам это? Безусловно, потому что подражание – самая искренняя форма лести. Но мы уже не могли станцевать, как в первый раз, когда интуитивно предугадывали движения друг друга. Сейди сбивалась с ритма. Однажды промахнулась, пытаясь схватить меня за руку, и наверняка распласталась бы на полу, если бы рядом не оказались два крепких футболиста с отменными рефлексами. Она смехом обратила все в шутку, но я видел раздражение на ее лице. И упрек. Словно вина лежала на мне. Отчасти так и было.

Дело шло к разрыву. И он состоялся бы раньше, если бы не «Джодийское гулянье». А так мы получили возможность потянуть время, еще раз все обдумать, прежде чем жизнь подтолкнет нас к решению, которое никому не хотелось принимать.

Эллен Докерти пришла ко мне в феврале, чтобы решить два вопроса. Во-первых, уговорить изменить ранее принятое решение и подписать контракт на следующий учебный год. Во-вторых, убедить вновь поставить пьесу, в силу потрясающего успеха прошлогодней постановки. Я отказал по обоим пунктам, пусть у меня и щемило сердце.

– Если дело в вашей книге, так у вас все лето для работы над ней, – не отступалась она.

– Лето не такое уж долгое, – ответил я, хотя на тот момент уже плевать хотел на «Место убийства».

– Сейди Данхилл говорит, что роман вам теперь до лампочки.