Маржере, вырвав из рук капитана уздечку, вскочил на коня.
— Ты куда? Там действительно идет толпа…
— Я должен найти Вильгельма, он погиб по моей вине…
При выезде на Воскресенский мост Маржере встретил стрельцов, бегущих с криками:
— Бей ляхов! Они убили царя!
Выхватив шпагу, Маржере решительно направил храпящую лошадь на вооруженных пищалями людей. Однако те расступились, узнав в нем царского телохранителя. Объехав огромное скопище, гудевшее у Лобного места, он проскакал через ворота прямо ко дворцу.
— Дорогу, дорогу! — повелительно покрикивал он, и, подчиняясь команде, воины, в которых Маржере признал новгородцев, тащившие всевозможную утварь и одежду, послушно расступились. Справа остался каменный дворец Годунова, где находился Мнишек со своим двором. Там шла пальба.
Маржере спешился и решительно, оттолкнув стражу, прошел в покои Димитрия, где были видны следы борьбы и крови. Пройдя к царской опочивальне, споткнулся о чьи-то ноги. Быстро нагнувшись, обнаружил труп какого-то русского дворянина. Неожиданно услышал стон у темного угла за печкой, шагнул туда. Это лежал окровавленный Вильгельм. Маржере бережно приподнял его голову:
— Куда тебя?
— В живот, — простонал юноша.
— За что?
— Они увидели, что я услышал признание царя.
— Признание?
— Да! Дай мне попить, — прохрипел умирающий.
Маржере отрицательно мотнул головой:
— Если ты ранен в живот, пить нельзя. Потерпи. Расскажи, если можешь, как это случилось?
— Утром, когда зазвонили, я заметил человека, крадущегося вдоль стены с ножом в руке, и поднял тревогу. Мы с Басмановым схватили его. Он признался, что его подослал Шуйский убить царя. Басманов пристрелил его и выскочил на крыльцо, чтобы позвать на помощь, но было уже поздно. Весь двор был запружен новгородскими стрельцами. Они ночью тайно поменяли все караулы московских стрельцов. Говорили, что царь отпускает их выпить за свое здоровье… Пить!
— Потерпи, мой Вилли. Сейчас я отвезу тебя домой. Так царя убили? Это точно?
— Я не знаю. Когда застрелили Басманова, царь высунулся из окна и крикнул: «Меня не возьмете, я вам не Борис!» Те начали пальбу, наши бросились врассыпную, а Димитрий перебежал на половину царицы.
— А где был ты?
— Сюда уже прибежали бояре, самые знатные: Шуйские, Голицыны, Татищев, Татев… Это они, они погубили императора! — зашептал жарко Вильгельм. — Я спрятался за печкой и все слышал. Сначала кричали, что государь скрылся. И вроде бы все стихло. Потом снова раздались крики: «Поймали! Поймали!» Его нашли под окнами дворца со сломанной ногой. Здесь, в этой комнате, на него набросились бояре: «Скажи, кто ты такой?» Император мужественно держался до конца. Он говорил: «Спросите у моей матери!» Шуйский кричал: «Она говорит, что ты не ее сын! Ты самозванец! Расстрига! Мы дознались, что ты бегал по монастырям вместе с Гришкой Отрепьевым и Варлаамом Яцким! Варлаам сейчас в Москве, он подтвердит!» И вдруг император ясным звонким голосом сказал: «Так знайте же! Я действительно не Димитрий Угличский! Но я истинный царевич! Я вам открою свою тайну!»
Умирающий застонал.
— Какую тайну? — похлопал его по щеке Маржере.
— Я этого уже не услышал. Я неосторожно высунулся из-за печи. С криком «Нас слышит немец!» кто-то из бояр ударил меня ножом в живот, и я потерял сознание.
— Держись, мой храбрый Вилли! — воскликнул Маржере и, взяв юношу на руки, вышел беспрепятственно на крыльцо, усадил его впереди себя на лошадь и медленно тронулся в путь. Но, увы, осторожность не помогла: едва они достигли Арбата, как юноша вскрикнул и обмяк окончательно.
У казармы царских телохранителей никого не было, зато напротив москвитяне осадили двор Вишневецкого, кидали через забор камни, палки, однако опасаясь подходить слишком близко: раздававшиеся из окон редкие, но прицельные выстрелы оставляли то там, то здесь корчащиеся от боли фигурки людей.
Весь день по Москве раздавались пальба, торжествующие крики толпы и жалобные стенания жертв. На следующий день шум стих, везде на крестцах встали караулы стрельцов. В доме, где жил Маржере, появился Исаак Масса.
— Тебя пропустили? — удивился хозяин.
— Да, я сказал, что пользуюсь особым расположением Василия Шуйского. Этого достаточно. Ведь он собирается венчаться на царство.
— Василий Шуйский? Этот плюгавый старик?
— Это страшный по своему вероломству человек, — зашептал Исаак. — Ты помнишь, что Димитрий его помиловал в свое время? А что он сделал с Димитрием?
— Что? — Маржере приподнялся на постели.
— Я сейчас был на Красной площади! Более страшного надругательства я еще не встречал. Его, голого, облитого нечистотами, бросили на торговый прилавок, надев на лицо маску. Привязали один конец веревки к его детородным органам, а другой — к ноге Петра Басманова, который, тоже совсем обнаженный, лежит под прилавком!
— Господи Иисусе! — прошептал Маржере. — Но это точно он?
— Он, он! — возбужденно сказал Масса. — Я подошел совсем вплотную, чтобы посчитать количество ран. Его изрубили, так что целого места не осталось. Двадцать одна рана, а голова разбита выстрелом из ружья так, что мозги наружу. Но узнать его все равно можно. Шуйский, чтобы оправдаться в этой страшной смерти, велел кричать бирючам, что убит вовсе никакой не царевич, а Гришка Отрепьев. Из-за чего ввел москвитян в недоумение: если убит Отрепьев, то где истинный царевич? Открыто говорят, что он спасся и скрылся со своим верным клевретом Мишкой Молчановым в Северскую землю. Но чудес не бывает!
— Жаль мне государя! — вздохнул Маржере. — Но что я мог сделать? Как послы? Конечно, торжествуют?
— Вероломный Шуйский и их оставил в дураках! — возбужденно продолжал Масса. — Напрасно они ждали от него благодарности! Он приказал оцепить тройной цепью охраны посольский двор, а также дворы Мнишека и Вишневецкого. Более пятисот поляков, тех, что жили по отдельным дворам, перебиты. Так что воздадим Господу хвалу, что мы сами еще живы!
Бояре схватили разбившегося в падении царя и повлекли его так, что он мог бы сказать с пленником Плавта: «Слишком несправедливо тащить и колотить в одно время». Его внесли в комнаты, прежде великолепно убранные, но тогда уже разграбленные и изгаженные. В прихожей было несколько телохранителей под стражею, обезоруженных и печальных. Царь взглянул на них, и слезы потекли из глаз его; он протянул к одному из них руку, но не мог выговорить ни слова; что думал, известно только Богу-сердцеведу; может быть, он вспомнил неоднократные предостережения своих верных немцев! Один из копьеносцев, ливонский дворянин, Вильгельм Фирстенберг, пробрался в комнаты, желая знать, что будет с царем; но был заколот одним из бояр подле самого государя. «Смотри, — говорили некоторые вельможи, — как усердны псы немецкие! И теперь не покидают своего царя; побьем их до последнего!» Но другие не согласились.
Принесшие Димитрия в комнату поступали с ним не лучше жидов: тот щипнет, другой кольнет. Вместо царской одежды нарядили его в платье пирожника и осыпали насмешками. «Поглядите на царя сероссийского, — сказал один, — у меня такой царь на конюшне!» «Я бы этому царю дал знать!» — говорил другой. Третий, ударив его по лицу, закричал: «Говори, кобель сучий, кто ты, кто твой отец и откуда ты родом?» «Вы все знаете, — отвечал Димитрий, — что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите мать мою: она в монастыре; или выведите меня на Лобное место и дозвольте мне объясниться». Тут выскочил с ружьем один купец, по имени Валуев, и, сказав: «Чего толковать с еретиком? Вот я благословлю этого польского свистуна!» — прострелил его насквозь.
Между тем старый изменник Шуйский разъезжал на дворе верхом и уговаривал народ скорее умертвить вора. Все мятежники бросились ко дворцу; но как он был уже наполнен людьми, то они остановились на дворе и хотели знать, что говорил польский шут, им отвечали: «Димитрий винится в самозванстве» (чего он, впрочем, не сделал). Тут все завопили: «Бей его, руби его». Князья и бояре обнажили сабли и ножи: один рассек ему лоб, другой — затылок; тот отхватил ему руку, этот — ногу; некоторые вонзали в живот ему ножи. Потом вытащили труп убиенного в сени, где погиб верный Басманов, и, сбросив его с крыльца, кричали: «Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым!» Таким образом тот, кто вчера гордился могуществом и в целом свете гремел славою, теперь лежал в пыли и прахе. Не худо было бы и другим остерегаться такой же свадьбы: она была не лучше парижской. Димитрий царствовал без 3 дней 11 месяцев.
