Я задыхался. Но тут толстого с меня сдёрнули. Я ничего не видел — глаза не открыть — всё слюнями забрызгано. Но слышно было, как дядя сначала заорал очень визгливо, по-начальнически. Но быстро сдулся, перешёл на негромкий басок.

Факеншит! Со связанными локтями и залепленными слюнями глазами… Коленями, что ли вытираться? «Стоматолог», однако, утёр мне лицо. Углом кошмы. Опять дежавю. Из моего первого дня в этом мире. И снова — «повторение пройденного»: когда я стал подниматься на ноги, «мой кыпчак» прижал меня за холку. Моё место здесь: стоять на коленях, носом в землю.

А ведь Савушка не зря в меня это вежество вбивал: здесь это — норма, это — «правильно». Подзабыл я. Это не фигня всякая — печки по-белому строить, первый спирт на Руси выгнать… Это — с людьми жить, Соответственно — по-волчьи выть. В частности: стоять на коленях в снегу, босым, связанным, битым, перед мужиками с точенным холодным оружием. Очень похоже на мой первый день в этом мире. Но есть отличия: и мужики другие, и я — другой. А вот это — существенно.

Разница между моим первым днём с казнью на льду Волчанки, когда я глупо воспринимал происходящее как этнографически-историческое кино, и сегодняшним моим положением была огромна. И дело не в снеге на земле и людях с железом в руках вокруг. Вообще — не в пейзажах и рельефах, не в персонажах и антуражах. Главная разница — во мне! В моей голове, в моём восприятии и понимании. Я ещё дурак, но я уже — не полный дурак. Я хоть малость, но понимаю. А значит — могу думать. Хрен вам, очередные предки! Поздно! «Не дождётесь»!

Дознаватель поднял мне лицо, ухватив за подбородок, и проинформировал:

– Ты — наглый лжец и тать. Тебе вырвут язык. Потом отрубят руки и ноги, потом — голову. Потом тебя кинут на съедение диким зверям.

Последнее, по-моему, лишнее. Без головы мне это будет как-то… малоинтересно. Хотя… они же не знают, что я — атеист и посмертием не заморачиваюсь.

Как странно получается: стоит только сказать людям правду, как они немедленно объявляют тебя обманщиком. И дружно хотят членовредительствовать.

Среди стоящей вокруг меня толпы вооружённых мужчин выделялся мальчик. Тоже одетый как все, в халате, с кинжалом вместо сабли на поясе, он был чуть ярче в одежде. Пояс красного витого шнура. Широко открытые взволнованные глаза. Нормальное русское детское лицо. И он был маленьким, лет восьми-десяти. Ребёнок, которому хочется увидеть казнь. Мою казнь. Вот ему я и сказал:

– Я убил прежнего хозяина клинка. Я взял клинок по праву победителя. Меня можно казнить как пленного, как воина. Как татя — нельзя.

Дознаватель перевёл мои слова затихшей толпе. Снова начался ор. Толстяк снова лез мне пальцами в лицо. Но я увидел, как мальчик задумался и что-то спросил у главного молодого хана. Тот уже нацепил шитую золотыми павлинами меховую безрукавку и смотрелся вполне… хански.

– Как докажешь? Этот человек говорит, что такое… такой, как ты, никогда не смог бы одолеть его брата в честном бою. Ты лжец, ты украл клинок у мёртвого.

А, так это брательник того молодого дурака-насильника? Так вот во что вырастают несдержанные юноши! Этот, явно, был с детства несдержан в части «пожрать».

Кто здесь говорил о честном бое? Какой может быть честный бой с людоловами и насильниками? Что такое «честь» поганого? Разве трофейное оружие — это не то, что взято у побеждённого противника? Разве мёртвый противник — не является наиболее побеждённым? Как-то это… чересчур много вопросов.

– Резвость коня — проверяется скачкой, умелость воина — боем, истинность утверждения — доказательством.

Я подождал, пока стихнет гул общества после перевода моей очередной как-бы мудрости. «Эксперимент — критерий истины» — не я придумал. У вас, ребята, мышление теологически-мифологическое. А у меня — научно-материалистическое. У меня — всё проверяется и перепроверяется. «За базар — отвечаю».

Я свежо осознал глубинные различия в мировоззренческой философии. И пошёл ва-банк. А куда ещё ходить, если впереди: «тебя выкинут на съедение диким зверям»?! Господа тараканы! Вы убедили меня в серьёзности ваших намерений.

– Я говорю: этот толстый человек — лжёт. Он говорит: лгу я. Свидетелей нет. Только сам клинок и господь бог. Поэтому я готов биться с этим человеком вот этим клинком перед вашим и нашим богами. Пусть будет божий суд. И пусть они решат.

Всё богословие визжит и корчится. Если я христианин, то Хан Тенгри — бесовская сущность. Приглашать чертей в судьи… Если я тенгрианин, то звать в судьи сопливого распятого… Если я атеист, то вообще — полагаться на божий суд… Работаем по «батьке» Лукашенко: «Я, конечно, атеист, но я — православный атеист». Типа: помню, что Христа — Иисусом звали, но свои проблемы решаю сам.

Перевод моего отсыла к богам вызвал новую волну воплей во всё увеличивающейся толпе. Толстяк снова заорал что-то тюркски-нецензурное, но местные остряки спросили встречно:

– Чичинед? Шаред? (Струсил? Испугался?)

И он заорал ещё громче, но уже не в мой адрес.

Хан с мальчиком переглянулись и хан кивнул. Меня сразу же развязали, подняли на ноги, сунули в руки чашку чего-то горячего, кинули к ногам сапоги и положили рядом шашечку. Народ, явно пришёл в азарт. Гладиаторские бои — обще-хомосапиенское развлечение. Все суетились, откуда-то притащили лавку, накрыли её тёмной, вышитой тканью, хану притащили шубу и высокую шапку с меховой опушкой…

Я потихоньку разминал кисти рук и пытался понять — как бы выбраться из того… всего, во что я вляпался. Народ начал собираться вокруг вытоптанной площадке в центре становища. Хан с мальчишкой и ещё несколько вятших, уселись на лавку по-татарски. Я старательно замотал портянки, всунул битые ноги в замёрзшие уже сапоги — ничего, держат. И стал раздеваться. Наголо до пояса. Уточню: в отличие от более любимого мною фасона предбоевого состояния — до пояса сверху.

Народ сперва не понял, потом — зашумел. И вопросительно затих. Когда все увидели на моей груди под рубахой костяной человеческий палец рядом с серебряным крестом. Э, ребята, вы же ещё не знаете, что у меня и крест не простой — противозачаточный. Когда я затянул на голове выпрошенную у «стоматолога» бандану, попрыгал и взял в левую руку шашку в ножнах, показывая, что готов к бою, градус невъезжания публики дошёл до кипения.

– Как ты будешь биться?! Без одежды, без доспехов?! Вот же твоя кольчуга!

– Мой доспех — моя правда. Зачем мне железные колечки, когда за меня бог? Это пусть вон тот толстый лгун — железо таскает.

Перевод для публики, разнообразные реплики в адрес моего противника. Метафоры и аллегории из животного мира на тюркском. Что-то типа по Горькому:

Только не птица, а что-то менее экзотическое. Антарктиду здесь ещё не открыли, про пингвинов — аналогично…

Толстяк издал новый фонтан слюней и ругательств и стал рвать с себя одежду. Мда… Адонис, Аполлон, Адонай… Но не с таким же бледно-жёлтым, торчащим вперёд, колышущимся шматом сала в районе пояса!

Жаль, что ты, дядя, пугачёвцам не попался. Пушкин пишет, что безусловно исконно-посконные яицкие казаки вытапливали сало из безусловно православного живого российского пленного дворянина — коменданта одной из крепостей. Вытопленное из офицера сало применялось в лечебных целях — для смазывания казачковых потёртостей. Такая… наше-народная липосакция. Со смертельным исходом.

Толстяк рвал на себе одежду и доспехи, несколько болельщиков из его команды пытались одновременно ему помочь, помешать, переубедить и всё — прокомментировать. Как я понимаю — дядины родственники и боевые сподвижники. Остальные зрители подсказывали — что именно надо с дяди снять. И зачем он это туда одел.

Говорят, мужской стриптиз приводит женщин в экстаз. Женщин здесь не было — а вот экстаза…

Я постепенно, почти незаметно для окружающих, приводил в порядок своё тело. Последовательное напряжение-расслабление групп мышц. Короткие, непродолжительные и долгие, разогревающие. Согрелись ступни ног в сапогах, отошли от скрюченного состояния кисти и пальцы рук. Появилась чувствительность в локтях. У-ух какая! Чувствительность… Напрячь-отпустит, напрячь ме-е-едленно. Рвануть-держать. Согрелись плечи, спина. Очень хорошо. Чуть покрутить торсом. Чуть-чуть — полную разминку мне сделать не позволят. А жаль — растянуть бы мне мышцы по-правильному…