Живой танец не оставлял ему времени для размышления или для разговора; но когда они наконец уступили место на лужайке прочим танцорам, окончив свое па-де-де и заслужив шумное одобрение поселян, которым редко удавалось видеть подобное зрелище, паж воспользовался своим правом кавалера и попытался завязать разговор с девицей, которую он все еще держал за руку.

— Прекрасная партнерша, не могу ли я спросить имя той, которая так любезно согласилась танцевать со мной?

— Спросить вы можете, — сказала девушка, — но все дело в том, отвечу ли я вам.

— Почему же вы не ответите? — спросил Роланд.

— Да потому, что никто не любит давать, ничего не получая взамен, а вы не можете сообщить мне ничего такого, что мне хотелось бы услышать.

— Разве я не могу сообщить вам за это мое имя и родословную?

— Нет, — ответила девушка, — ибо вы и сами не знаете ни того, ни другого.

— Почему вы так думаете? — спросил паж с некоторым раздражением.

— Не сердитесь, — промолвила его собеседница. — Я сейчас докажу вам, что знаю о вас больше, чем вы сами о себе знаете.

— В самом деле? — ответил Грейм. — Кто же я, по-вашему?

— Дикий сокол, — ответила она, — которого еще не оперившимся птенцом собака принесла в некий замок и которого все еще не спускают с пальца, чтобы он не упустил добычи и не набросился на мертвечину. Этого сокола нужно держать под колпачком, пока он не обретет полную ясность взора и не научится отличать хорошее от плохого.

— Ну что же, пусть так, — ответил Роланд Грейм. — Отчасти и я разгадал вашу тайну, моя высокочтимая дама; возможно, я даже знаю о вас не меньше, чем вы обо мне, и могу обойтись без тех ответов, на которые вы так скупитесь.

— Если вы докажете это, — сказала девушка, — я поверю, что вы проницательней, чем я полагала.

— Это можно сделать немедленно, — сказал Роланд Грейм. — Первая буква вашей фамилии С, а последняя — Н.

— Превосходно! — воскликнула его партнерша. — Продолжайте.

— Сегодня вам нравится носить ленты и юбку, а завтра, быть может, вас увидят в шляпе с пером, в куртке и штанах.

— Прямо в точку! Вы угодили в самый центр мишени! — воскликнула девушка, подавляя величайшее желание расхохотаться.

— Вы можете хлыстом ;выбить человеку глаз и можете вырвать ему сердце из груди! — Эти последние слова были произнесены тихим и нежным голосом, что, к величайшей обиде и неудовольствию Роланда, не только не растрогало его партнершу, но, казалось, еще усилило ее желание смеяться. Едва сдержав себя, она сказала:

— Если рука моя кажется вам такой ужасной, — при этих словах девушка вырвала свою руку из его пальцев, — вам незачем было так сильно ее сжимать; однако вы, как я погляжу, настолько хорошо знаете меня, что, пожалуй, даже не стоит показывать вам мое лицо.

— Любезная Кэтрин, — сказал паж, — тот недостоин видеть вас, а тем более служить вместе с вами под одной кровлей, кто не может узнать вас по фигуре, жестам, походке, по тому, как вы танцуете, как поворачиваете голову; словом, нет такого тупицы, который по всем этим признакам сразу же не признал бы вас; что касается меня, то я мог бы поклясться, что это вы, взглянув на одну эту прядь волос, которая выбилась из-под вашего шарфа.

— И тем более увидев лицо, которое этот шарф скрывает, — сказала девушка, откидывая вуаль и в то же мгновение пытаясь снова закрыться.

Черты ее лица были те же, что у Кэтрин Ситон, но нетерпеливое раздражение залило их румянцем, когда она, неловко дернув вуаль, оказалась не в состоянии поправить ее с той легкостью, которая считалась главным достоинством кокеток того времени.

— Черт бы побрал это тряпье! — вскричала девушка, стараясь поймать шарф, развевавшийся у нее за спиной; она произнесла это столь сурово и решительно, что паж замер на месте от удивления. Он снова взглянул на лицо своей партнерши, но глаза его засвидетельствовали то же, что и раньше: перед ним было лицо Кэтрин Ситон. Он помог ей поправить шарф, и оба с минуту молчали. Девушка заговорила первая, ибо Роланд Грейм был слишком ошеломлен противоречиями, из которых, по-видимому, были сотканы характер и самый облик Кэтрин Ситон.

— Вы удивлены тем, что слышали и видели? — спросила девушка. — Но времена, когда женщины становятся мужчинами, менее всего благоприятствуют превращению мужчины в женщину; тем не менее вам сейчас как раз угрожает подобная опасность.

— Мне — опасность стать женщиной?

— Да, вам, несмотря на всю вашу смелость, — подтвердила собеседница Роланда. — В то время как вам надлежало бы укрепиться в вашей вере, которой угрожают со всех сторон бунтовщики, изменники и еретики, вы позволяете ей ускользнуть из вашего сердца, как ускользает вода, зачерпнутая в горсть, просачиваясь между пальцами. Если вы отказываетесь от веры ваших предков из страха перед изменником — разве это по-мужски? Если вас обошли, обманув хитрыми речами еретического шарлатана или похвалой пуританской старухи, разве это по-мужски? Если вас подкупили надеждами на награбленную добычу и повышением в звании, разве это по-мужски? И если вас удивляет, что у меня вырывается порой угроза или проклятье, почему вас не удивляет ваша собственная особа — ведь вы же претендуете на благородное имя, стремитесь получить рыцарское звание — и в то же время ведете себя столь трусливо, глупо и „своекорыстно.

— Если бы такое обвинение исходило от мужчины, — сказал паж, — он не прожил бы и мгновения после того, как назвал меня трусом.

— Берегитесь пышных слов, — ответила девушка. — Вы ведь сами сказали, что я иногда ношу штаны и куртку.

— И все же в любом костюме вы останетесь Кэтрин Ситон, — заметил паж, снова пытаясь завладеть ее рукой.

— Вам нравится так называть меня, — возразила девушка, отдергивая руку, — но у меня есть еще много других имен.

— И вы не хотите откликнуться на то, которое отличает вас от любой другой девушки во всей Шотландии? — спросил паж.

Но его собеседница не обратила внимания на комплимент и внезапно, продолжая держаться на расстоянии от пажа, весело пропела ему строфу из старинной баллады:

— Зовут меня иные Джек,

Другие кличут Джил, Но в Холируде я для всех Всегда — Упрямый Уил,

— Упрямый Уил! — воскликнул паж нетерпеливо. — Скажите лучше — Упрямый Джек с фонаремnote 55, ибо никогда еще не было на свете такого обманчивого блуждающего огонька.

— Если я такова, — ответила девушка, — я ведь не прошу глупцов следовать за мной, а если они все же не отстают, то делают это на собственный страх и риск.

— Но, дорогая Кэтрин, — воскликнул Роланд Грейм, — будьте же хоть мгновение серьезны!

— Если вам хочется называть меня дорогой Кэтрин после того, как я предоставила вам на выбор столько других имен, — ответила девица, — то как вы можете с такой настойчивостью просить меня быть серьезной, предполагая, что я удрала на два-три часа из башни и пользуюсь сейчас, быть может, единственными веселыми минутами за долгие месяцы заточения?

— Но, дорогая Кэтрин, бывают минуты глубокого и искреннего чувства, более ценные, чем тысячи лет величайшего веселья. Например, вчера, когда вы так близко…

— Что так близко? — быстро спросила девица.

— Когда ваши губы были так близко к знаку, который вы начертали у меня на лбу.

— Пресвятая дева! — вскричала она еще более яростно и еще более по-мужски, чем раньше. — Кэтрин Ситон приблизила свои губы ко лбу мужчины, и этот мужчина — ты? Ты лжешь, грубиян!

Паж так и обмер от изумления, но, сообразив, что он затронул деликатнейшие чувства девушки, напомнив ей минутную ее слабость и ту форму, в которой она проявилась, он попытался что-то пролепетать в свое оправдание. Его извинения, хотя он не сумел придать им связную форму, были доброжелательно приняты собеседницей, которая сразу же после первой вспышки подавила свое негодование.

— Ни слова об этом! — сказала она. — А теперь нам придется разойтись; наша беседа может привлечь к нам больше внимания, чем этого хотелось бы.