Она замолчала, и в этот момент послышался двойной удар во внутреннюю дверь. Старуха торопливо закрыла нижнюю часть лица шарфом и снова уселась в кресло у очага; только после этого она спросила, кто стучится.

— Salve in nomine sanctonote 57, — прозвучал ответ снаружи.

— Salvete et vosnote 58, — ответила Мэгделин Грейм. Вошел человек, одетый, как обычно одеваются латники из дружины знатного вельможи, с мечом на перевязи и со щитом.

— Як вам, матушка Мэгделин, и к тому, кого я застаю у вас, — сказал он и, обращаясь к Роланду, спросил его: — Нет ли у тебя письма от Джорджа Дугласа?

— Оно при мне, — ответил паж, внезапно вспомнив об утреннем поручении Дугласа, — но я могу отдать его только тому, кто докажет свое право получить это письмо.

— Ты действуешь правильно, — согласился латник и шепнул ему на ухо: — Письмо, о котором я говорил, содержит доклад его отцу. Достаточно ли тебе этого?

— Достаточно, — ответил паж и, вынув письмо, спрятанное у него на груди, передал его незнакомцу.

— Я сейчас же вернусь, — сказал латник и вышел из домика.

Роланд, к этому времени уже достаточно опомнившийся от удивления, решился, в свою очередь, спросить у Мэгделин Грейм, почему она находится здесь, в таком опасном месте, и так странно одета.

— Не можете же вы не знать, какую ненависть питает леди Лохливен ко всем, кто исповедует вашу… я хотел сказать — нашу религию. К тому же подобный маскарад может навлечь на вас и другие, не менее опасные подозрения. Как католичка, как колдунья или как сторонница несчастной королевы, вы подвергаетесь одинаковой опасности в пределах владений Дугласов; а в управителе, который их здесь представляет, вы, правда уже по другим мотивам, также должны видеть врага, и притом одного из самых заклятых.

— Мне это известно, — сказала старуха, и глаза ее засветились торжеством. — Мне известно, что кичащийся своей греховной мудростью и школьной ученостью Льюк Ландин завистливо и злобно смотрит, как святые угодники придают благодатную силу моим молитвам и в особенности священным реликвиям, от одного прикосновения и даже от простого лицезрения которых так часто отступают болезнь и смерть. Я знаю, что он рад был бы замучить и растерзать меня, да бодливой корове бог рог не дает, и раба господня не станет его жертвой, пока не свершится великий замысел божий. А когда этот срок наступит, пусть тогда тени заката низойдут на меня в грозе и буре, и да будет благословен час, в который очи мои освободятся от лицезрения греха, а слух — от речей кощунствующих. Только бы ты оставался стойким. Выполняй же свое дело, как я выполняла и буду выполнять свое, и тогда моя смерть уподобится кончине святых мучеников, чье восхождение на небеса ангелы встречали псалмами и песнопениями, тогда как земля преследовала их хулой и проклятьями.

В это время латник снова вошел в дом и сказал:

— Дела идут хорошо! Срок установлен: все произойдет нынче ночью.

— Какой срок? Что установлено? — воскликнул Роланд Грейм. — Надеюсь, я не ошибся, передав письмо Дугласа…

— Успокойся, юноша, положись на мое слово и на пароль, — ответил латник.

— Я не знаю, тот ли это пароль, и не могу положиться на слово незнакомца, — возразил паж.

— Что же, — сказала старуха, — если бы ты, горячая голова, и в самом деле передал верному слуге королевы письмо, порученное тебе одним из мятежников, это не было бы промахом с твоей стороны.

— Клянусь святым Андреем, это был бы грубейший промах; ведь на первой ступени рыцарства мой долг велит мне прежде всего соблюдать верность слову, и если бы сам дьявол послал меня с поручением, то я, поскольку я дал ему слово, не выдал бы его тайны ангелу божьему.

— Клянусь любовью, которую я некогда питала к тебе, — воскликнула старуха, — я готова собственными руками задушить тебя, когда ты разглагольствуешь о том, что верность мятежникам и еретикам для тебя выше долга перед церковью и государем!

— Терпение, сестра моя, — сказал латник. — Я представлю ему такие доказательства, которые сразу успокоят его совесть. Дух его благороден, хотя в нынешних условиях это, быть может, несвоевременно и неуместно. Следуй за мной, юноша!

— Прежде чем я пойду и призову к ответу этого незнакомца, — сказал старухе паж, — мне бы хотелось знать, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы вам жилось лучше и безопаснее.

— Ничего, — ответила она, — ничего, кроме того, что сбережет твою собственную честь. Святые, которые так давно покровительствуют мне, поддержат меня в трудную минуту. Ты же иди дорогой славы и помни, что есть на свете душа, для которой высшим счастьем было бы услышать о твоем подвиге. А сейчас следуй за этим человеком; он сообщит тебе новость, которой ты вовсе не ждешь.

Незнакомец задержался на пороге, как бы поджидая Роланда; как только он убедился, что паж следует за ним, он быстрым шагом двинулся вперед. Они прошли дальше в переулок, и Роланд заметил, что теперь дома тянутся только с одной стороны, по другую же сторону высится старая стена, из-за которой кое-где выглядывают ветви деревьев. Пройдя еще немного вдоль стены, они разыскали в ней небольшую дверь. Провожатый Роланда остановился и, оглянувшись, не идет ли кто за ними, отпер эту дверь ключом. Он вошел, знаком поманил за собой Роланда и тщательно запер дверь изнутри. Осмотревшись, паж увидел, что они находятся в небольшом, заботливо возделанном фруктовом саду. Незнакомец провел его по дорожкам, на которые падала тень от ветвей, обремененных зрелыми плодами. Они пришли в зеленую беседку, где латник уселся на дерновую скамью и предложил Роланду сесть на скамью напротив. После минутного молчания он заговорил:

— Итак, ты не поверил словам незнакомца и требуешь более веского доказательства того, что доверенное тебе письмо Джорджа Дугласа попало в надежные руки?

— Да, я требую этого, — сказал Роланд. — Я боюсь, не поступил ли опрометчиво, и если это так, мне придется любыми средствами исправить свою ошибку.

— Ты считаешь, что я вовсе незнаком тебе? — спросил латник. — Вглядись-ка внимательно в мое лицо: не напоминает ли оно кого-нибудь, хорошо знакомого тебе в прошлом?

Роланд смотрел пристально, но тот образ, который возник в его памяти, так не вязался с грубой одеждой наемного латника, которую носил сидевший перед ним человек, что он даже не решился высказать свою догадку.

— Да, сын мой, — сказал незнакомец, видя его смущение, — ты действительно видишь перед собой несчастного отца Амвросия, который некогда считал завершенной свою миссию по спасению твоей души от сетей ереси, но который сейчас вынужден оплакивать тебя, как вероотступника.

Живой характер Роланда Грейма сочетался с большой душевной добротой. Для него невыносимо было смотреть на своего престарелого и почитаемого наставника и духовного отца, претерпевшего такие превратности судьбы; он пал пред ним на колени, обнял его ноги и горько заплакал.

— Что означают эти слезы, сын мой? — спросил аббат. — Если ты раскаиваешься в собственных грехах и безумствах, тогда они воистину льются благодетельным дождем и способны принести тебе пользу; меня же не стоит оплакивать. Ты действительно видишь главу общины святой Марии в доспехах бедного латника, который служит своему господину мечом и копьем, а в случае надобности отдаст ему и свою жизнь за этот грубый ливрейный наряд и четыре марки в год. Но это одеяние соответствует духу времени, и оно так же подобает прелатам воинствующей церкви, как епископский посох, митра и парча — служителям церкви торжествующей.

— Но как же это… — спросил паж и тут же добавил, обрывая самого себя: — Впрочем, что я спрашиваю? Кэтрин Ситон частично подготовила меня к этому. Но перемена так разительна, падение так безысходно!..

— Да, сын мой, — сказал аббат Амвросий, — ты сам видел собственными глазами мое незаслуженное возведение в сан аббата, этот последний торжественный акт в церкви святой Марии, если только небо снова не поднимет нашу церковь из ее униженного состояния. Сейчас пастырь сражен, почти повержен ниц, паства рассеяна, а гробницы святых мучеников и благочестивых покровителей церкви служат убежищем для ночных сов и вампиров пустыни…