Тупой героизм Людендорфа имел в первую очередь своим следствием разоблачение Гитлера, который в тот день во второй раз показал свою несостоятельность. Свидетельства его приверженцев расходятся лишь в несущественных деталях. Рассказывают, что ещё до того, как всё было уже решено, он выскочил из скопления бросившихся в укрытие спутников и кинулся наутёк. Он оставил на поле боя убитых и раненых, и когда потом, апологизируя события, говорил, что в той суматохе он был уверен, что Людендорф убит, то тогда это ведь тем более требовало его присутствия. Пользуясь всеобщей неразберихой, он бежит на санитарной машине, а распространявшаяся им самим несколько лет спустя легенда, будто он выносил из-под огня беспомощного ребёнка, которого он как-то раз даже демонстрировал в доказательство своего утверждения, была опровергнута людьми из окружения Людендорфа, да и сам Гитлер от неё потом отказался[422]. Он спрячется в Уффинге у озера Штаффельзее, в шестидесяти километрах от Мюнхена, в загородном доме Эрнста Ханфштенгля и будет лечить полученный вывих ключицы, доставлявший ему большую боль. Заикаясь, он говорил, что всё кончено, и ему следует застрелиться, однако Ханфштенглям удалось отговорить его от этого. Два дня спустя он был арестован и «с бледным, измождённым лицом, на которое падает непослушный клок волос», препровождён в крепость Ландсберг на Лехе. Озабоченный даже в катастрофических ситуациях своей жизни стремлением произвести эффект, он, прежде чем его увели, велит офицеру арестантской команды приколоть ему на грудь «железный крест» 1-й степени.

И в тюрьме его часто охватывало состояние мрачного отчаяния, он сначала даже думал, «что застрелится»[423]. В течение следующих дней сюда же были доставлены Аман, Штрайхер, Дитрих Эккарт и Дрекслер, в мюнхенских тюрьмах находились д-р Вебер, Пенер, д-р Фрик, Рем и другие, одного только Людендорфа так и не решились посадить. Сам Гитлер чувствовал себя явно неуютно – ведь было несправедливо, что он выжил, во всяком случае, он считал своё дело проигранным. Несколько дней он носился с мыслью – как всегда, совершенно серьёзно – не ждать, когда его поведут на расстрел, а умереть, отказавшись принимать пищу; после Антон Дрекслер будет ставить себе в заслугу, что отговорил его от этой голодовки. И вдова его погибшего друга, госпожа фон Шойбнер-Рихтер, тоже помогала ему бороться с мрачными настроениями этих дней. Ибо неожиданные выстрелы, прозвучавшие у пантеона «Фельдхеррнхалле», означали не только резкий конец казавшегося неудержимым трехлетнего восхождения и всех его тактических соображений, но и – и это в первую очередь – страшное столкновение с действительностью. Начиная с самого первого, доведшего его до состояния оргазма выступления, исполняя под аплодисменты и шум роль великого героя, он жил преимущественно в показном, фантастически иллюминированном мире, околдовывая со сказочных высот комедиантскими трюками массы и самого себя, и уже видел знамёна, армии и триумфальные парады – и вот эта пелена, окутывавшая его сны наяву, вдруг грубо и неожиданно была сорвана. Примечательно, что утраченную уверенность он обретёт, когда станет ясно, что готовится нормальный судебный процесс. Он моментально почувствовал те возможности, которые будут предоставлены ему этой большой сценой, – драматические выступления, публику, аплодисменты. Позднее в одной своей знаменитой фразе он назовёт потерпевшую фиаско операцию 9 ноября 1923 года «может быть, самым большим счастьем» своей жизни, имея при этом в виду, по всей вероятности, не в последнюю очередь предоставленный этим процессом шанс вернуться из состояния отчаяния и безысходности в столь хорошо знакомую ему ситуацию игрока – к возможности, сделав новую ставку, выиграть все и обратить катастрофу неподготовленного и окончившегося позором путча в конечном итоге в триумф демагога.

Процесс о государственной измене, начавшийся 24 февраля 1924 года в здании бывшего военного училища на Блютенштрассе, проходил под знаком молчаливого сговора всех его участников: «лучше всего не касаться сути тех событий». Обвинялись Гитлер, Людендорф, Рем, Фрик, Пенер, Крибель и ещё четверо, а Кар, Лоссов и Зайссер выступали свидетелями, и уже из самой этой своеобразной процессуальной конфронтации, едва ли соответствовавшей сложным перипетиям своей предыстории, Гитлер извлёк максимальную пользу. Он отнюдь не уверял суд в своей невиновности, как это делали, к примеру, участники капповского путча: там каждый клялся, что ничего не знал. Никто ничего не планировал и не хотел. Буржуазный мир был подавлен тем, что у них не нашлось мужества ответить за свой поступок, обратиться к судьям и сказать: «Да, мы этого хотели, мы хотели свергнуть это государство». Поэтому он откровенно признался в своих намерениях, но решительно отверг обвинение в государственной измене.

Никто из тех, против кого была направлена эта атака, не мог ничем ему возразить, и таким путём Гитлер не только сделал из этого процесса «политический карнавал», как писал один из современников, но и сам превратился из обвиняемого в обвинителя, в то время как прокурор неожиданно для самого себя был вынужден выступать в роли защитника бывшего «триумвирата». Председатель суда вёл процесс весьма либерально, он не оборвал ни одного из оскорблений и обвинений в адрес «ноябрьских предателей», и только когда публика разразилась уж слишком бурной овацией, он мягко попросил её успокоиться. Даже когда оберландский судебный советник Пенер говорил об «этом Фрице Эберте» и заявил, что республика, «её устройство и законы для меня не указ», судья не прервал его. Как сказал один из баварских министров на заседании кабинета 4 марта, суд «пока ничем не дал понять», что он придерживается иных убеждений, «нежели обвиняемые»[425]. Кар и Зайссер в такой ситуации весьма скоро сникли, бывший генеральный государственный комиссар, хмуро уставившись прямо перед собой, попытался в своём изобиловавшем противоречиями выступлении свалить всю вину за операцию на Гитлера, не понимая, что тем самым играет на руку тактике последнего. Только Лоссов защищался очень энергично. Вновь и вновь обвинял он своего противника в том, что тот множество раз нарушал данное слово – «и сколько бы господин Гитлер ни говорил, что это неправда». Фюрера НСДАП он изобразил, со всем презрением, присущим его сословию, «нетактичным, ограниченным, скучным, то бесчувственным, то сентиментальным и уж во всяком случае неполноценным человеком» и представил суду сделанное по его поручению заключение психолога: «Он считал себя немецким Муссолини, немецким Гамбеттой, а его свита, унаследовавшая византийство монархии, называет его немецким мессией». Когда же Гитлер несколько раз прерывал генерала, то вместо «наказания за неуважение к суду», которое, по мнению председательствовавшего, «не имело бы большой практической ценности», получал лишь увещевания умерить свой пыл[426]. Даже первый прокурор в своей обвинительной речи не поскупился на бросавшиеся в глаза комплименты в адрес Гитлера, расхвалив его «уникальный ораторский дар» и посчитав, что было бы «все же несправедливо называть его демагогом». С благожелательным респектом прокурор продолжал: «Свою частную жизнь он сохранил в чистоте, что при всех соблазнах, которые вполне естественно подстерегали его в качестве популярного партийного вождя, заслуживает особого признания… Гитлер – высокоодарённый человек, выбившийся из простых людей на достойную уважения позицию в общественной жизни, – и все это благодаря серьёзному, настойчивому труду. Он отдался со всей самоотверженностью идеям, которыми он живёт, и как солдат честно исполнял свой долг. Его нельзя упрекнуть в том, что он использовал в корыстных целях ту позицию, которую себе создал».[427]