Раскрывая свои подлинные мысли, он заметил, что только ради «соблюдения законности» и по психологическим соображениям призывает «германский рейхстаг дать нам разрешение на то, что мы могли бы взять и так», его выступление подходило к концу, обращаясь к социал-демократам, он прокричал:

В протоколе после этих слов записано: «Длительные бурные крики „Хайль!“ и выражения одобрения среди национал-социалистов и на трибунах. Аплодисменты представителей ДНФП. Все вновь и вновь вспыхивающие овации и крики „Хайль!“[433] Действительно, эти слова считаются самым ярким примером находчивости Гитлера как оратора, но надо, однако, напомнить, что прозвучавшая перед этим речь Отто Вельса уже накануне попала в руки прессы и, очевидно, стала известна Гитлеру. Геббельс считал, что от противника «только клочья летят» и ликовал: «никогда ещё так не разбивали в пух и прах и не растаптывали, как здесь». По бесшабашной грубости, по упоению чувством расправы эта речь Гитлера напоминает то выступление сентября 1919 года, когда профессиональный оратор-полемист впервые так открыл шлюзы гитлеровского красноречия, что простодушный Антон Дрекслер был поражён и восхищён; теперь же на заседании правительства, состоявшемся на следующий день, Гугенберг поблагодарил «от имени остальных членов кабинета за блестящий разгром марксистского лидера Вельса».[434]

После того, как улеглась буря оваций по завершении речи Гитлера, на трибуну стали выходить представители других партий. Один за другим они обосновывали своё одобрение законопроекта; Каас, правда, не без смущения и только после того, как Фрик в ответ на повторный запрос «торжественно заверил его, что курьер уже доставил письмо Гитлера в его бюро в опере Кролля»[435]. Три чтения закона прошли в течение нескольких минут. Результат голосования – 441 «за», 94 «против», на своей позиции неприятия законопроекта остались только социал-демократы. 441 – это было гораздо больше необходимого большинства в две трети, этих голосов было бы достаточно даже в том случае, если бы проголосовали против 81 депутат от коммунистов и 26 депутатов СДПГ, которые в силу ареста, бегства или болезни отсутствовали. Едва только Геринг сообщил результат, как национал-социалисты ринулись вперёд и, выстроившись у того ряда, где сидело правительство, с поднятыми в партийном приветствии руками стали петь «Хорста Весселя». Ещё в тот же вечер закон единогласно прошёл через унифицированный имперский совет. Обещанное письмо Гитлера так и не попало в руки партии Центра.[436]

Принятием «Закона об устранении бедственного положения народа и государства» – так официально назывался закон о чрезвычайных полномочиях – рейхстаг был исключён из политики, а правительству была предоставлена неограниченная свобода действий. Воспоминания о том дне столь тягостны не потому, что центристские партии капитулировали перед более сильным противником и отбросившей в сторону все ограничители волей, а потому, что они сами малодушно подыгрывали своему собственному устранению из политики. Хотя буржуазные политики не без оснований указывали на то, что уже принятый после пожара рейхстага декрет от 28 февраля открыл решивший дело переход к диктатуре, в то время как закон о чрезвычайных полномочиях имел в процессе захвата власти формальное значение. Но как раз в этом случае голосование давало им возможность выразить своё сопротивление актом, который бы запомнился людям, вместо того, чтобы прикрывать революционные события тех недель вдобавок ко всему ещё и видимостью преемственности в законодательной сфере. Если декрет от 28 февраля был фактическим концом веймарской многопартийной республики, то закон о чрезвычайных полномочиях был её моральным концом: он подвёл окончательную черту под процессом саморазрушения партий, истоки которого восходят ещё к 1930 году, когда распалась «большая коалиция».

Закон о чрезвычайных полномочиях завершил первую фазу захвата власти: он сделал Гитлера независимым не только от президентских декретов, но и от союза с консервативным партнёром. Уже одним этим устранялась всякая возможность организованной борьбы за власть против нового режима. «Фелькишер беобахтер» не без оснований писала: «Исторический день. Парламентская система капитулирует перед новой Германией. На протяжении четырех лет Гитлер сможет делать все, что сочтёт нужным: в плане отрицания – истреблять все пагубные силы марксизма, а в плане созидания – создавать новую народную общность. Начинается великое дело! Настал день третьего рейха!»

Действительно, Гитлеру потребовалось менее трех месяцев для того, чтобы обвести вокруг пальца своих союзников и поставить мат почти всем противостоявшим ему силам. Чтобы верно представить себе быстроту этого процесса, надо вспомнить, что Муссолини в Италии для завоевания власти в примерно таком же объёме потребовалось семь лет. Целеустремлённость Гитлера и его умение подать себя как серьёзного государственного деятеля с самого начала подействовали на Гинденбурга и быстро заставили президента забыть о былых предубеждениях; теперь однозначная победа правительства при голосовании укрепила его в новых чувствах. Преследования, которым не в последнюю очередь подвергались его бывшие избиратели, холодный, эгоистичный старик игнорировал, наконец он опять осознавал себя в верном строю, а то, что Гитлер покончил с отвратительным, неуправляемым бесчинством партий, «он скорее ставил ему в заслугу»[437]. Уже спустя два дня после назначения Гитлера канцлером Людендорф упрекал Гинденбурга в письме, что он «отдал страну во власть самого большого демагога всех времён»: «Я торжественно предрекаю Вам, что этот злосчастный человек столкнёт наш рейх в пропасть и принесёт нашей нации невообразимое горе. Будущие поколения проклянут Вас за этот поступок в Вашей могиле»[438]. Но несмотря на это, Гинденбург был доволен, что «разрубил узел и теперь надолго обретёт покой». Самоустраняясь от дел, он поручил статс-секретарю Майснеру заявить на заседании кабинета, касающемся закона о чрезвычайных полномочиях, что в участии президента в подготовке принимаемых на его основе законов «нет необходимости»; Гинденбург был счастлив, что освободился от давно давившей на него ответственности. Вскоре и Папен перестал претендовать на участие во всех встречах между президентом и Гитлером. Гинденбург сам попросил его, как он выразился, «не обижать Гитлера»[439], а когда премьер-министр Баварии Хельд прибыл во дворец президента жаловаться на террор и нарушения конституции со стороны национал-социалистов, впадающий в маразм старик попросил его обратиться к самому Гитлеру.[440]

И в кабинете, как отмечал Геббельс, «авторитет фюрера теперь полностью утвердился. Никаких голосований больше не бывает. Решает фюрер. Все идёт гораздо быстрее, чем мы смели надеяться». Лозунги и открытое объявление войны национал-социалисты направляли почти исключительно против марксистов, но удар в равной мере был нацелен и против партнёра – ДНФП. Ухищрённая система этой партии по сдерживанию и укрощению нацистов была не более чем паутиной, в которую, как говорится в народе, недалёкие надеются поймать орла. В своём близоруком пылу борьбы с левыми Папен, Гугенберг и их сторонники полностью упустили из виду, что устранение левых должно было создать Гитлеру тот инструментарий, при помощи которого он ликвидирует и их самих; казалось, они были просто неспособны понять опасность этого союза хотя бы в отдалённой степени, они даже не догадывались, что, садясь за один стол с Гитлером, надо было крепко держаться за карманы. Карл Герделер с ничего не подозревающей заносчивостью консерватора заверил, что Гитлера они зажмут и дадут ему заниматься только архитектурными выкрутасами, а политику будут делать беспрепятственно сами. Гитлер же в одном из высказываний того времени, вновь отразившем старую неприязнь, назвал своих буржуазных партнёров по коалиции «призраками», заявив: «Реакция считает, что посадила меня на цепь. Они будут ставить мне максимум ловушек. Но мы не будем дожидаться их действий… Мы не будем миндальничать. Я не знаю буржуазных предрассудков! Они считают меня необразованным, варваром. Да! Мы варвары. Мы хотим ими быть. Это почётный титул. Мы, и никто другой, хотим омолодить мир. Старому миру конец…»[441]