Будучи компаньоном крупной юридической фирмы, он зарабатывал кучу денег и расставался с ними без всякого сожаления. Ужин в роскошном ресторане? Чепуха!

— Вода? — скуксился Уорнер. — Брось, давай что-нибудь покрепче.

— Нет.

После мартини ему захочется другого вина, мы засидимся, но в четыре утра он уже вскочит с постели и, стряхнув легкое похмелье, усядется перед ноутбуком.

— Неженка, — пробурчал брат.

Я занялся изучением меню. Уорнер рассматривал женщин за соседними столиками.

Официант принес напитки, мы сделали заказ.

— Расскажи о своей новой работе. — Уорнер из кожи лез вон, чтобы я поверил в его искренний интерес.

— С чего это вдруг?

— Должно быть, очень увлекательно.

— Почему ты так решил?

Ты добровольно отказался от состояния. Наверное, тому были весьма серьезные причины.

— Причины были, и мне они действительно представляются серьезными.

Наверняка у брата имелась четкая программа, некий пункт, к которому он подбирался исподволь.

— На прошлой неделе меня арестовали. — Почему бы не попытаться сломать его построения?

Мои слова и впрямь огорошили его.

— Тебя... что?

Теперь, сбив брата с панталыку, я мог рассказать ему, почему порвал с фирмой. Узнав о краже досье, Уорнер поморщился, но я и не пытался оправдать себя. Объяснять запутанные нюансы дела о выселении не имело смысла, тем более говорить про Онтарио.

— Выходит, мосты сожжены? — спросил он.

— Дотла.

— Как долго ты собираешься работать в конторе?

— Я только начал.

— Но насколько тебя хватит без реального заработка?

— Пока живу.

— То есть на данный момент у тебя единственная цель — выжить?

— На данный момент. А у тебя?

Смешной вопрос.

— Деньги. Сколько зарабатываю, сколько трачу. Сколько могу вложить, чтобы в один прекрасный день сорвать куш и больше ни о чем не беспокоиться.

Все это я уже слышал. Такая чудовищная ненасытность вызывает определенное восхищение. Доведенное до логического конца поучение, известное с детства: работай и делай большие деньги — на благо себе и обществу.

Уорнер пытался вызвать меня на бесполезный спор. Мы не переубедим друг друга, получится лишь вульгарный обмен колкостями.

— И сколько у тебя есть? — поинтересовался я.

— Когда мне исполнится сорок, в банке будет лежать мой первый миллион. Через пять лет он превратится в три, а к пятидесяти я рассчитываю на десять. Тогда можно смело выходить из игры, — с гордостью отчитался Уорнер.

Наверняка цифирь вытвердил наизусть. Все юристы крупных фирм одинаковы, в каком бы штате ни жили.

— А что у тебя?

— Давай посмотрим. Мне тридцать два года, в банке около пяти тысяч. В тридцать пять, при условии напряженной работы и разумной экономии, я увеличу их до десяти, а к полувековому юбилею надеюсь скопить двадцать.

— Есть к чему стремиться. Восемнадцать лет жизни в нищете?

— Тебе о нищете ничего не известно.

— Ошибаешься. Для людей моего положения нищета означает дешевую квартирку, драндулет вместо машины, тряпье вместо одежды, невозможность посмотреть мир, отсутствие сбережений или вложений во что-нибудь стоящее.

Короче, убогую старость, растранжиренную жизнь.

— Прекрасно. Ты лишь доказал мою правоту. Ни фига ты не знаешь о нищете. Сколько предполагаешь заработать за год?

— Девятьсот тысяч.

— А я тридцать. Что бы ты сделал, заставь тебя вкалывать за тридцать тысяч в год?

— Покончил бы с собой.

— Охотно верю. Представляю: ты засовываешь пистолет в рот, спускаешь курок и разукрашиваешь мозгами стену.

— Я бы отравился.

— Слабак.

— И все равно я бы не стал работать за такие деньги.

— Еще как стал бы! Другое дело, не прожил бы на них.

— Это одно и то же.

— На том и разошлись.

— Да, черт возьми, разошлись! Но почему, Майкл? Всего месяц назад ты был таким, как я. Посмотри на себя — пошлая бороденка, мятые штаны, дурацкие разговоры о спасении человечества. Где ты оступился?

Я шумно выдохнул, внутренне улыбнувшись надрыву, с которым прозвучал вопрос. Уорнер тоже перевел дух. Мы были слишком цивилизованны для прилюдной ссоры.

— Знаешь, ты круглый дурак. — Он наклонился ко мне. — Еще немного, и ты стал бы компаньоном. Ум, отличное образование, ни детей, ничего, к тридцати пяти миллион долларов в год! Что ты потерял!

— Я потерял любовь к деньгам, Уорнер. Похоже, на мне печать дьявола.

— Ах, как оригинально! Знаешь, Майк, однажды утром ты проснешься и вспомнишь, что тебе шестьдесят. Спасать человечество надоело, ибо его в принципе нельзя спасти. У тебя ни собственного угла, ни цента, ни сбережений, ни Работы, ни жены, которая копается в чужих мозгах и приносит домой хорошие деньги. Как ты поступишь тогда?

— Этот вопрос приходил мне в голову, и я ответил, что у меня есть отвратительно богатый родственник. Я сниму трубку и позвоню тебе, Уорнер.

— А если я помру к тому времени?

— Помяни меня в завещании. Позаботься о братце.

Внезапный голод заставил нас прервать содержательную беседу.

Самонадеянный Уорнер вполне мог решить, что наш разговор заставил меня взяться за ум. Стоит только глубоко проанализировать допущенные ошибки, как мысль о всеобщем благе будет отброшена и я снова обрету выгодную работу. Я прямо-таки слышал, как Уорнер убеждает отца с матерью, что все утрясется.

Невыясненными для него остались кое-какие пункты программы. Какая премия полагается в конторе на Четырнадцатой улице по итогам года? Весьма скромная. Существует ли пенсионное обеспечение? Понятия не имею.

Под конец Уорнер заявил, что, посвятив парочку лет бескорыстному служению обществу, перебесившись, так сказать, я неизбежно образумлюсь. Он дал мне замечательный совет: найти женщину, разделяющую мои дикие взгляды, но не стесненную в средствах, и жениться на ней. Я от души поблагодарил брата.

Выйдя на улицу и пожимая на прощание руку, я еще раз заверил Уорнера, что полностью отдаю себе отчет в своих действиях, и попросил, чтобы доклад о поездке был предельно оптимистичным.

— Не заставляй родителей волноваться, Уорнер. Скажи, я в порядке.

— Дай знать, когда оголодаешь, — отшутился брат.

Я пошел прочь.

Гриль-бар «Под пилоном» находился рядом с Университетом Джорджа Вашингтона и держал двери открытыми день и ночь. В баре привечали гонимых из дому или бессонницей, или неутомимой жаждой новостей. Завтрашний номер «Вашингтон пост» поступал сюда около полуночи, а народу набегало не меньше чем во время ленча.

Купив газету, я устроился перед стойкой. Тишина в баре изумляла. Человек тридцать с таким сосредоточенным вниманием склонились над страницами, будто читали об объявлении Третьей мировой войны.

Статья под жирным заголовком занимала подвал первой полосы и продолжалась на десятой. Россыпь фотографий.

Лонти Бертон, смотрящая с плакатов на митингующую толпу. Мордехай, лет на десять моложе нынешнего, Артур Джейкобс, Тилман Гэнтри и Девон Харди.

Какой скандал! Артур Джейкобс в окружении афроамериканцев с тюремными номерами на груди (снимки взяты из полицейского архива). Я так и видел, как, собравшись за наглухо закрытыми дверями в конференц-зале, отключив телефоны и призвав на помощь политтехнологов, компаньоны поспешно тасуют варианты ответных мер. Наступает самый мрачный час для фирмы.

Еще немного, и заработают факсы. Копии статьи лягут на столы в каждой крупной фирме, и юридическое сообщество содрогнется от смеха.

У Гэнтри на снимке была столь угрожающая физиономия, что мне стало худо: с кем мы связались!

Имелась и моя фотография, та самая, из субботнего выпуска. Меня публике преподнесли как связующее звено между «Дрейк энд Суини» и Лонти Бертон, хотя репортер не знал, что Лонти я видел живой.

Бойкая, полная подробностей статья производила сильное впечатление. Начиналась она с описания выселения, автор приводил имена участников события, в том числе и Харди, который неделю спустя был убит при самых странных, на взгляд автора, обстоятельствах. Далее сообщалось о Деятельности Мордехая и смерти семейства Бертон. Упоминался и мой арест. Причина его не раскрывалась. В беседе с Журналистом я благоразумно умолчал о досье.