Но эти персоны заметны, только если их нарочно выискивать глазами в толпе, а иначе всех остальных затмевают новомодные высокие дамы. Они предпочитают ходить – сидеть в их платьях не очень удобно. Их лица под восточными вуалями покрывает лёгкий сумрак. Свободное сверху платье производит впечатление нерешительности во всей фигуре; какое беспокойное, смешанное чувство вызывает кажущаяся нерешительность этих дам! Талия непостижимо низко спущена и выглядит шире, чем обычно, потому что всё остальное такое узкое; весь облик этих женщин просит обнять их теснее.
Выставленный ранее на всеобщее обозрение аппарат принадлежит Леблану, а теперь появляется тот, на котором Блерио перелетел через канал; никто этого не говорил, все понимают это и так. Долгая пауза, и Блерио оказывается в воздухе: над крыльями самолёта виден его прямой торс, а ноги утоплены в корпусе машины, как если бы были её частью. Солнце склонилось к закату и освещает парящие крылья из-под балдахина над трибунами. Все преданно следят за пилотом, и ни в одном сердце нет места ни для чего другого. Он описывает небольшой круг и почти вертикально взмывает над нами. Все вытянули шеи, следя за тем, как моноплан вибрирует, как Блерио выравнивает его и поднимается вверх. Что же происходит? На высоте 20 метров над землёй человек заключён в деревянный каркас и добровольно подвергаясь опасности, пытается выдержать взятое на себя испытание. А мы толпимся на заднем плане, отпрянув, почти нереальные, и наблюдаем за этим человеком.
Всё кончается хорошо. Тут с мачты сигналят, что ветер ослаб: значит, Кёртисс тоже полетит – ради главного приза Брешии. Всё-таки да? Не успевают все до конца поверить в это, как уже слышится звук мотора, и едва взгляды поднимаются вверх, он уже улетает – над полем, разбегающимся перед ним, к лесу вдали, будто только что выросшему из-под земли. Его полёт над лесом затягивается, он исчезает, мы видим только лес, а не его. Из-за домов, Бог знает откуда, он появляется на той же высоте, пролетает мимо; когда он поднимается, нам видны наклонные нижние плоскости биплана, когда опускается – верхние плоскости отсвечивают на солнце. Он облетает сигнальную мачту и, безразличный к шуму приветствий, выруливает на то место, с которого взлетел, – и сразу же снова становится маленьким и одиноким. Он совершает пять таких кругов, пролетает 50 км за 49 минут 24 секунды и выигрывает главный приз Брешии, 30.000 лир. Это безупречный полёт, но безупречность не в почёте, каждый считает себя, в конце концов, способным на безупречность в чём-либо, безупречный полёт не кажется мужественным поступком И пока Кёртисс занят своим делом над лесом, пока его жена, которую каждый уже знает в лицо, волнуется о нём, толпа его почти забыла. Повсюду сожалеют о том, что Кальдерара полететь не сможет (его машина разбита), что Ружье уже второй день возится со своим «вуазаном», не отходя от аппарата ни на шаг, что «Зодиак», знаменитый итальянский дирижабль, никак не доберётся до места. Слухи о неприятностях Кальдерары распространяются с таким рвением, что кажется, будто любовь нации вознесёт его в воздух надёжней, чем «райт».
Не успевает Кёртисс завершить полёт, как заводят моторы в трёх других ангарах. Потоки ветра и пыли с разных сторон сталкиваются друг с другом. Одной пары глаз не хватает. На креслах ёрзают, раскачиваются, хватаются друг за друга, извиняются, кто-то, пошатнувшись, увлекает кого-то за собой, благодарит. Наступает ранний вечер итальянской осени, на поле уже не всё ясно различимо.
В то время как Кёртисс, вернувшись из победного полёта, не глядя, слегка улыбаясь, стягивает шлем, Блерио начинает небольшой полёт по кругу, и все заранее знают, что он его завершит! Никто не может сказать с уверенностью, кому аплодирует – Кёртиссу, Блерио или уже Ружье, бросающему в воздух свой большой, тяжёлый аппарат. Ружье сидит за рычагами, как господин за письменным столом, добраться до которого можно только по маленькой лесенке за его спиной. Он поднимается маленькими кругами, облетает Блерио, тот провожает его глазами, а Ружье взлетает все выше и выше.
Если мы хотим найти свободный экипаж, то самое время отправляться; многие уже протискиваются в толпе мимо нас. Известно, что это просто экспериментальный полёт, потому что уже 7 часов, и его не будут регистрировать официально. На дворе перед аэродромом стоят на сидениях шофёры и слуги и показывают на Ружье; перед аэродромом стоят кучера в беспорядочно расставленных по двору экипажах и показывают на Ружье; три забитых до отказа поезда не шелохнутся – из-за Ружье. Нам по счастью достаётся свободный экипаж, кучер устраивается перед нами на корточках (облучка нет), и наконец вернувшись в своё привычное «я», мы трогаемся с места. Макс справедливо замечает, что нечто подобное можно и следовало бы организовать в Праге. Не обязательно авиационные соревнования, хотя и эта мысль недурна, но пригласить авиаторов несложно, и никому из устроителей не пришлось бы потом в этом раскаиваться. Так просто; ведь Райт сейчас летает в Берлине, скоро Блерио будет летать в Вене, а Латам – в Берлине же. Им всего-навсего пришлось бы сделать небольшой крюк. Мы ничего не отвечаем – во-первых, потому что устали, во-вторых, потому что нам всё равно нечего добавить. Дорога поворачивает, и Ружье показывается на такой высоте, что его местонахождение, кажется, скоро можно будет определить только по звёздам: они должны вот-вот появиться в темнеющем небе. Мы, не отрываясь, смотрим ему вслед; Ружье поднимается ещё выше; а мы неотвратимо устремляемся вглубь Кампаньи.
