Цаппы живут в роскошном доме (правда, когда я туда зашел, там все было вверх дном) на вершине невероятно крутого холма. У них есть дети, близнецы, довольно нелепо названные Элизабет и Дарси [13] (Цапп — большой и, по мнению многих, единственный знаток Джейн Остен). Тут ходят слухи, что брак у них распадается — да и сама миссис Цапп мне на это намекала, так что, возможно, этим и объясняется ее несколько агрессивная манера; кстати, про самого Цаппа говорят то же самое. Вообще разводов здесь немыслимо много, и тех, кто привык к более спокойной общественной жизни, это как-то выводит из равновесия. Равно как и то, что все, включая миссис Цапп, ругаются как сапожники, даже в присутствии детей. Поначалу несколько шокирует, когда слышишь, как жены преподавателей и молоденькие девочки бросаются всякими там «говно» и «мать твою», как если бы это было «черт возьми» и «чтоб тебе пусто было». Чувствуешь себя, как новобранец в первые дни призыва.
Таким вот необстрелянным новичком я ощутил себя в первый день занятий. Все здесь совсем по-другому, и публика куда более разношерстная, чем у нас в университете. Студенты, например, читают какие-то немыслимые книги, а очевидных вещей не знают. На днях ко мне заходил один из них, по всей видимости, весьма толковый, который читает только двух авторов — Гурджиева [14] (не уверен, что правильно написал) и еще какого-то Азимова, а об Э. М. Форстере [15] и слыхом не слыхивал.
Я читаю два курса, и это означает, что у меня две группы, с каждой из которых я занимаюсь три раза в неделю по полтора часа — вернее, занимался бы, если бы не забастовка студентов из стран третьего мира. У меня есть студент по имени Вайли Смит, который твердит, что он темнокожий (хотя он не смуглее меня) и который преследовал меня буквально со дня приезда, желая записаться ко мне на курс по мастерству романной прозы. Так вот, когда я наконец согласился, как ты думаешь, что произошло на первом же занятии? Вайли Смит разразился речью и убедил студентов бойкотировать мое занятие в поддержку бастующих. Мне он любезно объяснил, что ничего против меня не имеет, но вообще, каков нахал!
Ну что ж, милая, надеюсь, это подробное письмо отчасти компенсирует мое молчание. Пожалуйста, успокой Мэтью и скажи, что мой дом никуда сползать не собирается. А что до Робина Демпси, маловероятно, что он получит ставку старшего преподавателя, — ты сама знаешь, как у нас в Раммидже продвигают людей. Я же, боюсь, ему не конкурент — у него полно публикаций.
Всех целую,
Филипп.
Моррис —Дезире
Так значит, Дезире, ты все-таки решила развестись со мной. Что ж, пусть ты ненавидишь меня всеми фибрами души, но мою душу, прошу тебя, пощади. Ты можешь наказать меня, но только без садизма. Если, конечно, ты не шутишь. Или все это шутка? Неужели ты и вправду упустила шанс толкнуть «корвет» Лоу? И даже сама посоветовала ему воздержаться от покупки? А ведь Лоу — пожалуй, единственно возможный покупатель подержанного «корвета» во всем штате Эйфория. Если же вдруг мистер Лоу еще раздумывает, немедленно позвони ему, пожалуйста, и предложи скостить пару сотен долларов. Предложи купоны на бензин со скидкой и пообещай, что продашь машину с полным баком, лишь бы согласился.
Да, Дезире, от твоего письма мне легче не стало, а неделя и так выдалась трудная. Я был неправ, говоря, что в британских университетах нет студентов — на этой неделе они вернулись после затянувшихся рождественских каникул. И это прискорбно, так как без них я понемногу стал кое в чем разбираться. Теперь же, начав преподавать, я снова оказался на нулевой отметке. Бьюсь об заклад, что эта система меня доконает. Я сказал, система? Это оговорка. Здесь нет никакой системы. Вместо этого у них есть нечто под названием «практические занятия с руководителем». Это означает, что я провожу час в обществе трех студентов. Мы, по идее, должны обсуждать заданный им текст. Текст в принципе может быть какой мне заблагорассудится — однако ничего из того, что приходит мне в голову, невозможно найти в университетской книжной лавке. Если же нам все-таки удается на чем-нибудь столковаться и наскрести четыре экземпляра книги, то один из студентов пишет что-то вроде эссе и зачитывает его на занятии, а остальные слушают. Минуты через три после начала чтения у слушателей стекленеют глаза и они начинают оседать на стульях. Из чего становится понятно, что они уже не слушают. Я слушаю со страшной силой, но не могу разобрать ни слова, потому что у парня чисто английский акцент. В какой-то момент он останавливается. «Спасибо», — говорю я ему и одобрительно улыбаюсь. Он смотрит на меня с укором, громко сморкается и продолжает с того места, где остановился, — с середины фразы. Остальные двое студентов быстро просыпаются, переглядываются и обмениваются смешками. Других признаков жизни они обычно не проявляют. Когда автор эссе наконец заканчивает чтение, я прошу прокомментировать услышанное. В ответ — тишина. Они избегают моего взгляда. В комнате так тихо, что слышно, как у одного из студентов растет борода. Тогда я беру на себя смелость и произношу несколько слов. Снова молчание. Отчаявшись, я обращаюсь напрямую к одной из студенток: «А что вы думаете об этом, мисс Арчер?» Мисс Арчер теряет сознание и падает со стула. Ну, по правде сказать, такое случилось лишь однажды и было как-то связано с ее менструальным циклом. Но выглядит это весьма символично.
Ты можешь не верить, но я даже соскучился по эйфорийской политической жизни. Местному кампусу явно не помешала бы пара-тройка бомбочек. И первую точно надо подложить под заведующего английской кафедрой, некоего Гордона Мастерса, чьи жизненные интересы сводятся к истреблению животного мира и украшению звериными трупами стен своего кабинета. Во время войны он попал в плен под Дюнкерком и всю войну просидел в лагере для военнопленных. Непонятно, как немцы его вытерпели. И кафедрой он управляет в духе Дюнкерка — стратегическое отступление перед превосходящим натиском всего необычного, а к этому относятся студенты, руководство университета, правительство, длинные волосы у парней, короткие юбки у девушек, половая вседозволенность, сборники ситуационных задач, шариковые ручки — короче, все, из чего состоит современный мир. То, что он безумен, я понял при первой же встрече; лучше даже сказать, полоумен, потому что адский огонь горит у него лишь в одном глазу, который он то и дело коварно прикрывает, а другим держит под гипнозом всю кафедру. Они, кажется, и не возражают. Люди здесь настолько терпимы, что меня от этого порой просто выворачивает наизнанку.
Если ты заметишь в моей сегодняшней эпистоле долю сарказма и предположишь, что сие есть следствие повреждения, нанесенного нежному растению — моей гордости, то ты будешь недалека от истины, дорогая Дезире. Сегодня в университетской библиотеке, просмотрев подшивку литературного приложения к «Таймс», я случайно обнаружил рецензию на свою статью, которую я готовил в юбилейный сборник о празднествах в честь Джексона Милстоуна в шестьдесят четвертом году. Помнишь? Нет, конечно, — ты нарочно забываешь все, что касается моих работ. Короче, можешь мне поверить, что я написал блестящее исследование аполлоническо-дионисийской диалектики в романах Джейн Остен. Но вот рецензию на сборник мне прочесть как-то не довелось. Естественно, я стал шарить глазами в поисках каких-либо комментариев на свой труд, и таковые, разумеется, нашлись: «Обращаясь к эссе профессора Цаппа…». Мне сразу стало понятно, что мой скромный вклад был удостоен пространного анализа.
Вообрази себе, каково получить подметное письмо, или выслушать по телефону непристойную ругань, или обнаружить, что весь день за тобой по пятам шел наемный убийца с нацеленным в твою спину пистолетом. Одним словом, пережить шок оттого, что открылся анонимный источник злобы, направленной исключительно против тебя, причем ты не можешь ни определить, кто это, ни ответить на выпад. А этот гад действительно хотел меня оскорбить. Да так, что ему было недостаточно облить презрением мои доводы, мою фактологию, мою аккуратность и мой стиль, чтобы превратить мою статью в некий монумент академического идиотизма и извращенности, — нет, он жаждал моей крови, он хотел стереть мое самолюбие в порошок.
