— Осмелился нехристя ввести в палаты мои, Ярун?

— Он крещён в нашу веру, великий князь, и при святом крещении получил христианское имя Афанасий. Кроме того, он — мой побратим, хоть и сражались мы с ним друг против друга на реке Калке. Знает обычаи татарские, и лучшего советника нам не сыскать. А юноша — сын мой, названный Сбыславом.

— Молод ещё для княжьих бесед.

— Повели накормить да уложить спать, великий князь. Мы шли ночами с Дона ради его спасения.

— Что же ему угрожало?

— Смерть. Он убил татарского десятника в честном поединке.

— Эти десятники разорили мои земли, а с ними, выходит, может справиться безусый мальчишка? — Ярослав хлопнул в ладони, и в дверях тут же вырос гридень. — Парнишку накормить, уложить спать. Утром дать одежду младшего дружинника. Ступай.

Последнее относилось к Сбыславу. Юноша низко поклонился и вышел вслед за гриднем.

— Садитесь, пока в трапезной накрывают. — Подавая пример, Ярослав сел за стол. — Но доброй беседы не будет, пока ты, Ярун, не объяснишь мне, почему отъехал к врагу моему. Если тебе мешает сказать правду этот новокрещенец, попросим его выйти, но без правды не останемся.

— У меня нет тайн от побратима, — усмехнулся Ярун. — Я отбил тебя от новгородцев на Липице и привёз в свой дом. Три дня ты отходил от стыда и страха, а на четвёртый умчался в Переяславль, захватив с собою мою невесту.

— Милаша была твоей невестой? — с некоторой растерянностью спросил Ярослав. — Я не знал этого, Ярун.

— Если бы знал, все равно бы увёз, потому что я знаю тебя, князь Ярослав.

— Тому, кто её увёз, ты предрёк страшную смерть, и твоё пророчество сбылось. Во время похода в Финляндию Стригунок три дня и три ночи тонул в трясине. Кричал, плакал, а потом завыл, но никто так и не помог ему. — Ярослав вздохнул. — Тоже ведь мой грех. Краденое не на благо, это всем ведомо. В двадцать третьем годе Милашу захватили литовцы, пока я то ли новгородцев мирил с псковичами, то ли псковичей с новгородцами.

— У литовцев её отбил я, — сказал Ярун. — Тосковал по ней очень, думал хоть глазком глянуть, а налетел на литовцев. Сумел отбить и умчал на Дон.

— Так кто у кого украл? — Князь, темнея лицом, повысил голос. — Кто у кого украл, смерд?…

— По приезде она родила мальчишку, — не слушая, продолжал Ярун. — А через месяц преставилась.

И перекрестился. И наступило молчание.

— Значит, Сбыслав… — наконец хрипло выговорил Ярослав.

— Вот почему мы привели его к тебе, князь, — тихо сказал Ярун. — Сына должен спасать отец, а татары у тебя уже побывали и вряд ли придут ещё раз.

— Он… Сбыслав знает?

— Зачем ему знать?

Князь обхватил руками голову, закачал ею, склонившись над столом. Вздохнул, скрипнул зубами, строго выпрямился.

— Отдохнёте и все трое отъедете под руку сына моего Александра. Будешь ему советником, Ярун. Советником, дядькой, нянькой — всем. А ты, — Ярослав глянул из-под насупленных бровей на молчаливого Чогдара, — станешь им же для Сбыслава. За каждый волос ответите, пестуны! За каждый волосок с голов сынов моих спрошу с вас страшно. Пошли в трапезную. Накрыли уж там, поди, звона не слышно

За трапезой князь Ярослав не торопил гостей с рассказами, ожидая, когда выпьют первую чашу и утолят первый голод. Молчание позволяло наблюдать, и он внимательно приглядывался к татарину, потому что тот был чужим и случайным, даже нарочито случайным спутником давно известного Яруна. Рассказу Яруна князь поверил сразу не только потому, что не сомневался в искренности старого соратника, но и сам знал, что Милаша ждала ребёнка. А чужели-цый, молчаливый истукан с отсутствующим взглядом был пока для него пугающе непонятен. Ярун назвал его побратимом, но это не являлось чем-то исключительным. Все дружинники, крещёные и некрещёные, не забывали и языческих обрядов, призывая перед битвой не миролюбивого христианского Бога, а воинственного Перуна древности. И это воспринималось естественно, и сам князь пред боем думал о нем, а не клал поклоны перед иконой, которую, кстати, с собой в походе не таскали, оставляя в городах, чтобы священнослужители могли помолиться за их победу по полному чину. На Руси ещё господствовало двоеверие, да и какого Бога следовало молить, когда новгородцы резали суздальцев, владимирцы — киевлян, а смоляне — псковичей? Бог-то оказывался общим для всех как раз тогда, когда уверовавшие и не уверовавшие в Него убивали с особым рвением, жгли чужие селения с особым удовольствием и насиловали христианских дев, не сняв креста ни с себя, ни с жертвы. Нет, не побратимство настораживало князя Ярослава, а сам избранный Яруном побратим.

Князь много был наслышан о татарских лазутчиках. Да и как иначе можно было объяснить столь глубокое проникновение в залесские земли степняков с десятками тысяч коней? Значит, либо знали они дороги и тропы, броды и переправы, либо имели проводников-изменников, а только ни один татарский отряд не заблудился, и тёмник Батыя Бурундай безошибочно вывел своих всадников к реке Сити, где князь Юрий собрал все своё войско для последнего решительного сражения, не озаботившись даже выставить сторожи. И был захвачен врасплох, поскольку Бурундай атаковал с ходу Кто и как провёл их к нужному месту и в нужный час?

Вот о чем думал Ярослав, пока гости утоляли голод. Но как только заметил, что к ним пришла первая сытость, спросил:

— Вы оба бились на Калке, хотя и по разные стороны. Я знаю о ней только то, что татар было несметное число. Так ли это?

— Там было три корпуса, — сказал Чогдар. — Но был и лучший из лучших — Субедей-багатур. Он один стоит трех туменов.

— Добрый воин?

— Ясная голова всегда думает за противника. У него была особенно ясная голова, но русские его не интересовали Он отправил в Киев послов, и киевские князья совершили роковую ошибку, убив их.

— Мы часто убиваем послов, чтобы тот, кто послал их, понял, что мы его не боимся.

— Посол — всегда гость, великий князь, — с подчёркнутой весомостью произнёс Чогдар. — Кочующие в степях не прощают убийства гостей — так завещал сам Чингисхан. Вот почему все князья, принявшие это решение, или уже казнены или будут казнены.