Именно ирония помогла мне выжить в те дни. Именно она удерживает меня теперь от рассказов о бессонных ночах, о мокром от слез плюшевом мишке - единственным свидетелем моего горя, о брошенной о стенку книге, где так красиво была описана любовь. В моей любви не было ничего красивого. Была лишь боль. Она сжигала меня изнутри, и лишь легкомысленная компания друзей помогала мне тогда выжить. Как я не сошла с ума или не спилась, я не знаю! Сама не знаю! Может, спас крепкий юношеский организм, может, приближающаяся сессия, может, Александр и приключения Мишки - не знаю!

 После того вечера с Александром я нашла новый способ преодолеть мою боль. Старым было днем забыться в общении и лекциях, вечером - в телевизоре и домашней работе, а ночью - в объятиях подушки и слезах. После Александра я все же начала писать. Для начала я переписала с диктофона все то, что я наговорила в тот вечер. Все, до определенной степени. Что мне говорил Александр позднее, после моего рассказа, в памяти диктофона не запечатлелось, а сама я помнила смутно, как через сон. Впрочем, смутно я помнила весь тот вечер.

 Однако мне действительно стало легче. Я нашла отдушину. Метод Шекспира - описать все то, что мучает, оказался на удивление действенным. Сны стали частью бумажного листа (памяти компьютера). Даже моя любовь. Та часть, что осталась во мне, уже не давила на плечи мертвым грузом. Теперь я могла жить с этой странной любовью.

 Но был и побочный эффект. Оказывалось, это заедает... Место любви в моем измученном уме заняло мое сомнительного качества творчества. Я сидела на лекции и думала о нем, слушала на перемене новое описание выходок Мишки и думала о нем, не о том странном захре, а о своем новом увлечении. Целый день во мне витали образы, сцены, картины, которые никак не желали складываться в полновесную цепочку событий. Но это уже было нормально. Это называлось творческим процессом, и к этому люди испытывали уважение. Что нельзя сказать о безумной любви к синеглазому юноше из сна.

 В тот день, в пятницу, через день после встречи в Александром, я пришла домой, поела, медленно помыла посуду, убрала комнату (впервые за последние несколько недель), замочила кофточку и со вздохом включила компьютер. Я перечитала свою исповедь и строки показались глупыми, скучными. Опять подняло голову сомнение - ну и зачем я влезла в это дело? Какой из меня писатель?

 Перед глазами встало лицо Александра, и я принялась за старое - я взялась писать дневник. Только на этот раз не для себя, а для него, человека, который стал мне самым большим другом.

 "В тот день я легла спать рано, но заснула далеко не сразу. В голову лезли странные мысли, перед глазами стояло его лицо, в душе жила любовь вперемежку с ненавистью. Любовь к рабу и ненависть к господину. Мне стало страшно - это нелепо любить и ненавидеть тех, кто не существует. Перед тем, как заснуть, я поклялась завтра пойти к священнику и сумела, наконец, заснуть.

 Он пришел ко мне не сразу. Над деревней поднимался рассвет, погода была ясной, приторно пахло цветущей у дороги лозой, по полю раскинулись на прорезающейся через залу траве цветы мать-и-мачехи. Солнышко было чистым и свежим, небо и воздух прозрачными, а доски моста скользкими и ненадежными.

 Раздался топот копыт, столь громкий в тишине деревенского утра. Я даже не шевельнулась - в этом мире меня все равно не существовало, я была лишь наблюдателем, который видел все, но ничего не мог сделать. И никто мне ничего не мог сделать.

 Всадников было много. В одном из передней пары я безошибочно узнала брата жреца-поэта. Но то, что в моем знакомом было смешным, в этом человеке почему-то казалось величественным. Такой за стихами сидеть не будет! Такие вообще книги в глаза не видят - они действуют. Если поэты наблюдают за миром, то такие люди этот мир строят.

 Человек, в отличие от брата, был широкоплеч и даже несколько грузен, его плечи прикрывал длинный темно-красный плащ, а выглядывающие из-под плаща коротковатые ноги были облачены в мягкие обтягивающие коричневые штаны и того же цвета сапожки с длинными носами из плотной ткани на деревянной подошве. Одежда в общем мне нравилась, она была приятна взгляду, и, наверняка, приятна на ощупь. Оружия я не видела. Этому человеку оно и не было нужно - за его спиной ехала вооруженная охрана.

 Его спутник был маленьким, толстеньким, грузным и облаченным в длинный белоснежный плащ жреца. (Откуда, скажите на милость, я решила, что жреца!? ) Но если ненавистный поэт носил все это в некоторым изяществом, то на незнакомце плащ висел, сбившись уродливыми складками, подол был весь в грязевых брызгах, а маленькое лицо выделялось краснотой на фоне обитого белоснежным мехом капюшона.

 Ему было жарко. Очень. На лбу его проступили капельки пота, поза его была напряженной. Судя по виду, незнакомец не испытывал особой любви к путешествиям подобного рода, но подчинялся необходимости.

 Сзади, как и подобает, ехала свита. Одетые в одинаковые темные плащи слуги были гораздо более счастливы, чем их хозяева. Они весело переговаривались, пересмеивались, и занимались тем, чем занимаются мужчины в мужской компании - хвастовством. На их лицах было написано истинное веселье простого народа, тогда как пара впереди явно старалась вести себя, как на светском приеме. Только вот у воина это получалось хорошо, а у жреца - гораздо хуже.

 - Моего брата давно уже следовало перевести в деревню получше! - ага! Пристраиваем бедных родственников! Только вот на бедного тот жрец не похож. Роза наша среди навоза... Цветет и благоухает. - Я не для этого отдавал мальчишку в храм, чтобы тот парился в этой глуши!

 - Старший жрец другого мнения, - мягко ответил краснолицый.

 - Старший жрец получает неплохие подачки от моего отряда! - парировал Красный.

 - Это ваша обязанность, - мягко ответил Белый.

 - Это моя воля! - оборвал его Красный. Нет, я ошиблась, в нем тоже было что-то от непризнанного гения. Наверное, уверенность в своей неповторимости. Кровь все же - не вода! - Я ведь могу и снять защиту с вашего храма, не так ли? Бранеоны выше вас по рангу, не забывайте, мы не обязаны вам служить.

 - А я могу проигнорировать нужды вашего отряда, когда придет черед выбирать людей, - так же мягко ответил жрец. - Или перевести туда таких же... как и ваш брат.

 - Я не терплю оскорблений! - сузил глаза воин.

 - Боги тоже, - улыбнулся жрец, продолжая ровным тоном. - Не ссорьтесь со мной, это бесполезно. Вы же знаете, что не я придумывал законы. От моей воли мало что зависит. Вы зря растрачиваете свое красноречие.

 - А вы не зря столько лет провели в храмах, - съязвил воин. - Ваш язык так и сочит лестью и хитростью.

 - Это мое призвание, - невозмутимо заметил жрец.

 - Призвание лгать? - воин дернулся в седле, теряя терпение. А тон жреца так и не повысился. Казалось, терпеливый учитель говорит с нетерпеливым ребенком.

 - Призвание уметь говорить со всеми слоями, - невозмутимо заметил Белый, отирая пот со лба. - Чего вы хотите? Верховный не доволен - за время служения вашего брата отсюда не прибыло ни одного воина. Ни одного свободного! Жрецы недовольны. Ваш брат подрывает наш авторитет. Свободные недовольны. Ваш брат попирает их права. Бранеоны недовольны. Ваш брат не поставляет им новых воинов. А вы требуете повышения?

 - Мой брат говорил, что здесь все бездари, - с презрением ответил воин.

 - Ваш брат, помнится, - напомнил жрец, - хотел недавно освободить захров, дать им свободу.

 Это меня удивило. Неужели наш поэт был еще и политиком? Бедная политика!

 - Мальчишеская блажь, - отрезал воин. Меня покоробило - после таких вот блажей наделенных властью народ и чахнет! - Она прошла. Мой брат, пожив среди захров, образумился. Они глупы и невежественны. От них воняет. Они ходят босяком и не следят за своей одеждой. Он жалеет, что пострадал по их вине.

 - По их вине? - переспросил жрец.

 Я вспомнила голодающего мальчика и разозлилась еще больше.