Хорошо сохранившаяся овдовевшая Доминика решила зиму провести на Ривьере, а затем лето — в Англии, оставив под опекой Флорека то, что ещё уцелело от её состояния. Какие-то деньги ещё были на счетах в разных банках Европы, Мартину даже удалось подсчитать, сколько их, и вышло — на путешествие хватит.

Перед тем как покинуть Польшу, Доминика составила завещание и оставила его для разнообразия под опекой Мартина.

Семейство разъехалось в разные стороны, и было это в начале сентября.

Два месяца — это слишком много. Антуанетта их не вынесла. Логики в её страданиях не было абсолютно никакой, но у печени нет ума, и логики она не признает.

К господам приезжали гости. Юстина принимала братьев Кацперских как равных, с ними знакомили гостей, молодые и красивые шляхтянки как-то странно тяготели к Мартинеку, а тот умел держать себя в обществе, особенно дамском, и всех до одной сводил с ума своей белозубой улыбкой. А тот факт, что ему было на них наплевать, не доходил до сознания болезненно ревнивой жены.

У Доминики постоянно были с Мартином переговоры на деловые темы, по делам Мартину теперь приходилось то и дело отлучаться, в том числе и в Варшаву, из-за одной виллы для Каролины хлопот был полон рот, ну и в результате та самая желтуха свалилась-таки на несчастную Антуанетту в начале октября.

Больница отпадала, Антуанетта скорей померла бы на месте, чем позволила оторвать себя от мужа.

Чрезвычайно огорчённый болезнью жены, Мартинек подзапустил дела, чтобы ухаживать за бедняжкой.

Разумеется, вызывал лучших врачей, научился травки заваривать и настаивать, ему по мере сил помогал Флорек, очень любивший невестку, но с желтухой они не справились. В самый канун Задушек[2] на кладбище состоялись похороны.

Вернувшись с кладбища, оба одиноких брата уселись за стол, поставили бутылку. Устраивать поминки было не для кого.

— Что-то бедняжка пыталась сказать мне перед смертью, — грустно промолвил Мартин, не отрывая глаз от огня в камине. — В самую последнюю минуту перед смертью. Бредила, наверное, странные вещи говорила. Жаль мне её, брат!

Флорек по-своему утешал вдовца:

— Мучилась бедняга ужасно, на том свете ей полегче будет. Мне тоже что-то пыталась втолковать, я так понял — о вещах, что останутся на память о ней.

— Каких вещах?

— Не знаю, только очень, сердечная, просила, чтобы не выбрасывать её вещичек. Особенно об одной безделушке убивалась.

Мартин отвёл наконец взгляд от огня и взглянул полными слез глазами на брата.

— А знаешь, теперь и до меня дошло — и впрямь просила ничего не выбрасывать из её вещей. Ты прав, наверное, хотела, чтобы в доме сохранилась о ней память. А я и не собираюсь выбрасывать, места в доме предостаточно. И мне тоже показалось, что об одной вещичке она особенно просила.

— А о какой?

— Если бы я знал! Воля покойной — святое дело, в рамочку бы повесил. Жила в вечных переживаниях, хотя и без всякой причины, пусть бы теперь с того света посмотрела да порадовалась. Может, ты вспомнишь?

Флорек очень хотел помочь брату и попытался вспомнить слова Антоси перед смертью. За больной он ухаживал терпеливо и заботливо, всегда выполнял малейшую просьбу, а уж последнюю тем более.

Да вот неизвестно, в чем она, последняя, заключалась. Голос умирающей был слаб, то и дело прерывался, но видно было — очень бедняжку что-то заботит, так она старалась сказать, да ничего не получалось. Глупости Какие-то говорила. Ведь не может такого быть, чтобы самым ценным для неё предметом, о котором она так назойливо твердила перед смертью, была старая подушечка для иголок и булавок. А у него, Флорека, создалось впечатление, что вроде Антося именно на неё смотрела и о ней говорила. Да, да, и даже попыталась коснуться её!

— Да, она любила её, всегда любила, — меланхолически подтвердил вдовец.

И тут вдруг подала голос старуха Кацперская, мать Флорека и Мартинека.

Со дня смерти мужа, то есть вот уже три с лишним года, она в доме жила тихо, незаметно. Не видно её было и не слышно. Хлопотала по мере сил по хозяйству, а в последнее время тоже ходила за больной невесткой, которую любила, как дочь родную.

И вот теперь, войдя в парадную комнату, где сыновья поминали усопшую, она произнесла тихим, но суровым голосом:

— Да о чем тут толковать? Ить эта самая игольница у неё сроду в особом почёте была. Вспомни, сынок, ты ещё жениться собирался и в письме невесту расхваливал, какая она хозяйственная да рукодельница, какую подушечку для иголок смастерила, то-то наши мужики тогда животики надорвали со смеху. Да у каждой бабы есть вещица, что ей особенно по сердцу, вот и у нашей страдалицы эта подушечка осталась. А может, она желала, чтобы ей в гроб положили, да вы не поняли, дак таперича все одно пропало. А уж она старалась объяснить, уж она так просила! Жаль, по-французскому бормотала, не обучена я, а то скорей бы вас догадалась. А что перед тем как навеки закрыть свои ясные глазоньки, все на подушечку эту глядела, так и я видела, ещё не совсем ослепла от старости. Ничего не скажу — красивая безделица. Да вы сами поглядите.

Из обширных складок платья (в последние годы старая крестьянка стала их носить, чтобы походить на свою госпожу, пани Доминику) старуха извлекла и продемонстрировала сыновьям большую подушечку для иголок и булавок. Очень декоративную и очень неплохо сохранившуюся. Изготовлена она была из красного бархата, а по краям отделана мелкими ракушками, заблестевшими при свете лампы.

В выпуклой середине подушечки торчали несколько иголок и одна декоративная шпилька с коралловой головкой.

Довольная произведённым эффектом, матушка Кацперская уселась в кресло, расправила складки платья, ну точь-в-точь пани Доминика, и продолжала:

— Услышала я, как вы тут головы ломаете, чать ещё не глухая. И из ума не выжила. Слабость завелась в серёдке, не в голове. Ну и принесла вам эту штуку. Носилась она с ней, ну как курица с яйцом, уж и не знаю почему, ну да говорю, у каждой бабы есть любимая вещь. Твоя воля, сынок, поступить с ней, как пожелаешь, но сдаётся мне, грех было бы выбросить, покойница уж очень её уважала.

Мать отдала подушечку Мартину, с трудом встала с кресла и неспешно удалилась.

У братьев полегчало на душе, спасибо матери, поняла последнюю волю покойницы. Тянуло на откровенный разговор, и они предались воспоминаниям.

Начал старший.

— Помнишь, как восемнадцать лет назад ты отправился в Кале за пани Юстиной? — задумчиво произнёс Флорек.

— Ещё бы не помнить, особенно сегодня! — живо отозвался младший брат. — Ведь именно тогда я и увидел свою Антосю!

Флорек помолчал, вроде бы раздумывая, стоит ли продолжать, потом с некоторыми колебаниями все-таки продолжил:

— Столько лет прошло… Пани Клементина скончалась… Вот и не знаю… Тогда я не стал тебе говорить, потому как сам не очень был уверен, но кое о чем догадывался. Затерялась тогда их фамильная драгоценность. Алмаз это был. Старая история, запутанная, полиция разбиралась, как оно было со скоропостижной смертью виконта де Пусака, алмаз вроде бы в следствии никак не упоминался, но помощник ювелира, бывший жених твоей Антоси, везде там мелькал, а потом, сбежавши, к Антосе в Кале явился. Вот я и подумываю — а не знала ли покойница, светлая ей память, чего насчёт алмаза и перед смертью хотела сказать, душу облегчить?

Мартин на слова брата отреагировал двусмысленно — одновременно кивнул и с сомнением головой покачал.

— Знаешь, мне в голову тоже такие мысли закрались. Подушечка само собой, может, и правда хотела, чтобы память о ней осталась, но в словах её было что-то насчёт сокровища… Не то у неё оно где-то припрятано, не то она только что-то о нем знает. На алмаз я не подумал, ведь слышал, что тот придурок потерял его, ещё когда в море их трепало. Пани Клементина тогда допросила парня и пришла к выводу, что камень пропал. А ты напрасно боялся мне про алмаз сказать, я и без тебя наслышан. Старая-престарая история, индийско-английская. Приходилось слышать, а как же!