К десяти годам они уже умеют сдерживать слезы. Про одиннадцатилетних про них говорят: «Невозможно понять, что случилось! Такой был ребенок, послушный, дисциплинированный…» А ничего не случилось. Мальчик слегка вырос. Стальной упругий стерженек его характера, похожий на клинок рапиры, стал заметнее, закаленней. Раньше мальчик проявлял характер в играх и маленьких своих делах, сейчас его взгляд стал шире. В частности, он (подумать только!) научился отстаивать свое мнение и взрослому человеку (о, ужас!) может, например, сказать: «Не имеете права!»

Теперь его водят к директорам и завучам не реже, чем обычных нарушителей и двоечников. Но тем с ним беседовать трудно, потому что не за что «зацепиться». Он не грубит и не заикается от растерянности, он вежлив и спокоен. Он не боится. Тем более что и спорит-то он чаще всего не из-за себя, а из-за тех, кто меньше и слабее. А если даже не спорит, а просто уходит, то и уходом своим он подает другим ребятам пример, который приводит их наставников в недоумение, граничащее со страхом…

Из моего окна виден склон горы и лес. Синевато-зеленый сосновый массив подступает к самому городу. Летом солнце висит высоко над деревьями, а зимой движется у самых сосновых вершин.

— Прыгает, как петух с верхушки на верхушку, — сказал мой знакомый, десятилетний Валерка. Он мог бы сказать «как золотой петух», но не стал: Валерка не любит пышных сравнений.

Сейчас лесная идиллия слегка нарушена: рычат на склоне экскаваторы, строится гостиница для лыжников.

Недавно экскаватор вытащил на поверхность заржавленную гарду — щиток от старинной шпаги с остатком рукояти и клинка. Машинист отдал находку мальчишкам, и они притащили ее ко мне.

Мы сбили ржавчину. Заблестело железо и медный ободок. Гарда была вся в круглых дырках — чтобы захватывать и обламывать острия у клинков противника. Мы начали строить догадки и сошлись на том, что шпага принадлежала какому-нибудь прапорщику или капитану в старинном зеленом кафтане с громадными обшлагами и в парике с косичкой. Наверно, это был один из офицеров гарнизона, который в петровские времена должен был охранять Уктусский горный завод от башкирских набегов. Так или иначе, шпага не могла принадлежать иностранцу. Это было русское оружие.

Мы выточили из дерева новую рукоять, поставили трехгранный спортивный клинок вместо ржавого обломка. Клинок подошел точно. Это показалось даже символичным.

Сейчас мальчишки каждую неделю скрещивают рапиры, чтобы завоевать переходящий приз — старинную «настоящую» шпагу. Они бьются с соблюдением мушкетерского кодекса, самозабвенно и отважно. Так же, как в давние времена бойцы сражались за право получить золотой клинок из рук прекрасной дамы. Их не смущает, что роль дамы приходится играть мне, командиру и руководителю пионерского отряда «Каравелла» — весьма неспокойной организации, обосновавшейся на склонах Уктусских гор, на окраине Свердловска. Мальчишки дерутся весело и честно, ибо в каждом из них живет рыцарь.

В каждом — я в этом уверен. Есть шумные и тихие, отчаянные и робкие. Но даже в самых робких и послушных горит незаметно до поры огонек отваги, в самых задиристых и недисциплинированных — чувство (может быть, не всегда разбуженное) справедливости и чести. И вечное стремление ребят к мушкетерской романтике вызвано совсем не тягой к шумной возне и потасовкам. Просто со шпагой в руке (даже игрушечной) легче представить себя борцом со всяческим злом, отважным витязем справедливости…

Не случается ли порой, что взрослые выбивают у мальчишек эту шпагу?

Недавно я прочитал рукопись одного автора о ребятах в пионерском лагере. Есть в ней такой эпизод: два мальчика заподозрили шофера и завхоза в темных делах, выследили их ночью у склада, подняли тревогу, вызвали милицию. Но оказалось, что водитель и завхоз вовсе не жулики: просто они собирались вывезти на свалку всякую рухлядь и битую посуду. Весь лагерь потом потешался над неудачливыми детективами.

— Я хотел развенчать в глазах читателей стремление к ложной романтике, — с чувством полнейшей правоты сообщил автор.

Но почему — ложной?

Что ложного усмотрел автор в извечном стремлении ребят к приключениям, к поиску, к борьбе со злом? Ведь эти два неудачника искренне верили, что опасность настоящая, они подавили в себе настоящий страх, проявили настоящую выдержку. И в том, что они оказались в таком нелепом положении, не столько юмора, сколько драматизма. По крайней мере, для ребят… Я не уверен, что на самом деле друзья стали бы очень смеяться над ними.

Не стоило бы касаться этой повести, если бы подобные ситуации не встречались и у других авторов, имеющих склонность воспитывать читателя путем «развенчания». Немало было выпущено книг, где ребята охотятся за шпионами, которые в итоге оказываются мирными геологами. А сколько раз ребята узнавали в конце повестей, что таинственные письма, зовущие в походы и плавания, были написаны вожатыми — для того, чтобы увлечь пионеров «романтикой». Но вот тут-то романтики и не было.

Выхваченные из ножен ребячьи шпаги выбивались обманным приемом.

Отрадно, что тенденция эта, видимо, уходит в прошлое. У нас много великолепных книг, серьезных и веселых, где детей не уводят от настоящих конфликтов, не защищают прозрачными колпаками от опасностей и не подменяют романтику педагогическими суррогатами.

Впрочем, я отвлекся. Мне совсем не хотелось касаться книг, а хотелось рассказать о мальчишках — рыцарях в душе.

Сейчас со своими ребятами я снимаю любительский фильм «Еще одна сказка о Золушке» (пишу, а на пальце круглый след от спусковой кнопки аппарата). «Золушка» — вечный сюжет. Но у нас нет написанного сценария, сплошная импровизация, и привычная сюжетная схема трещит по швам. Когда дело дошло до бегства Золушки с бала, принц и шут резонно заявили:

— Ну, куда она от нас убежит? Мы же ее мигом поймаем.

— Вы с ума сошли! — воскликнул я, возмущенный таким отношением к сказочной классике. — И потом… ведь ее платье превратится в лохмотья! Что она будет делать?

— Подумаешь! — искренне ответил принц. — Мы ей скажем, что нечего реветь из-за каких-то тряпок.

— А дальше?

— Пойдем танцевать, вот и все.

— Но ведь все придворные с хохоту помрут, когда увидят такую Золушку!

— Пусть попробуют пикнуть, — вполне серьезно сказал принц.

И вот — съемка. Принц и его верный товарищ шут вводят чуть упирающуюся, смущенную Золушку в залатанной юбке. Крупным планом — лица гогочущих придворных. Потом улыбки замирают, как на фотографии, и медленно сползают с лиц. Придерживая за руку Золушку, принц медленно обводит взглядом сановников и генералов. Он смотрит на них так, как смотрел где-нибудь на дворе на обидчиков, посмевших тронуть эту девятилетнюю девчонку. Он играет самого себя. Вернее, даже не играет. Он сам и есть — этот одиннадцатилетний рыцарь, вступившийся за Наташку с соседнего двора.

Для него, как для любого нормального мальчишки, вполне естественно защитить слабого, отобрать рюкзак у девчонки, утомившейся на трудном маршруте, быть бескорыстным и самоотверженным. Жаль, что часто эти стремления гасятся прагматическими поучениями или насмешками окружающих.

Страх перед насмешкой — тяжкая вещь. Кстати, порой страдают им и авторы. Они боятся сделать своего героя слишком хорошим. Мол, нетипично. Это, по-моему, не столько от жизни, сколько от боязни критиков, которые иногда не прочь естественный порыв души у героя обозвать позерством, а открытость чувств — сентиментальностью.

Зато как радостно бывает, когда открываешь новую книгу и встречаешь в ней мальчика со шпагой. Не обязательно со шпагой в руке. Главное, чтобы в душе у него был стержень, прочный, как клинок. Не обязательно, чтобы герой совершал подвиги. Главное, чтобы в любом деле проявлялся его характер — по-мальчишески и по-рыцарски прямой и твердый. Ребята читают эти книги неотрывно. Они видят в героях своих надежных товарищей. И когда работаешь над рукописью, очень хочется, чтобы у читателей стало на одного друга больше.