Голубь взмывал вверх и, подхваченный потоком ветра, уносился к корме.

Мальчик обернулся, прищурился и спросил:

— На корме комары, да?

Значит, он успел побывать и там! Желая отомстить за ехидные слова о моей королеве, я заметил:

— Между прочим, за борт мусор бросать запрещается.

Он взглянул быстро и настороженно: шутка это или вмешательство взрослого в его мальчишечьи дела?

Я больше ничего не сказал. Он подождал и объяснил:

— Это ведь не мусор. Это же голуби. — Подумал и добавил: — Обрывки-то я в карман сую… Подумаешь…

— Ладно уж, — сказал я. — Пошутить нельзя…

Он сразу успокоился. Но больше голубей не делал. Положил раскрытую тетрадку на планшир, прижал ее угол локтем, перегнулся через поручни и стал смотреть в воду.

Я стоял рядом и тоже смотрел в воду. Белый нос теплохода, как плуг, отваливал ее в сторону желтыми пластами.

Ветер был плотный и влажный. Мальчик иногда ежился.

— Замерз ведь… — посочувствовал я. Он сказал:

— Ни капельки… А почему вода желтая?

— От песка, наверно. Или от глины.

— А в море вода зеленая…

Ветер то беспорядочно трепал листы тетради, то начинал быстро-быстро их перелистывать. Мелькали строчки, какие-то чернильные рожицы, квадратики для игры в «морской бой». И вдруг на белом сверкнуло что-то ярко-красное.

Я придержал страницу. На ней было нарисовано нечто похожее на большую рыбу. Но, конечно, это была не рыба. По красному ее боку тянулись чуть косые синие буквы:

ЛЕЙТЕНАНТ ШМИДТ

— Что это? — спросил я.

По-моему, мальчишка немного смутился.

— Так… Вроде чертежа. Еще весной строили.

— Ракета? — догадался я.

— Ну да…

— Полетела?

— Да нет…

— А чего так?

— Да так, — вздохнул мой собеседник. — Тяжелая получилась. А горючего мало.

Он покосился, словно проверял: правда ли мне интересно? И решил рассказать.

— Мы ее клеили из картона. Один слой картона, да второй, да третий. Чтобы не разорвало. Стенки были толще пальца. — Он показал мне мизинец с царапиной на суставе. — Стабилизаторы из фанеры. Николка Садков говорил: «Она как раз — авиационная». А она тяжелая оказалась. Только мы тогда еще не знали… Юрка два патрона принес от ружья, у него папа охотник. Мы их расковыряли, порох смешали с песком и в ракету. А потом нас всех обедать стали звать. В общем, не было времени…

Он помолчал и вздохнул. Видимо, начиналась печальная часть истории.

— Я еще компот не доел, а Николка под окном как заорет: «Сережка, айда запускать ракету!» Я даже косточку чуть не проглотил. Нет, правда. Только она застряла…

— Это тебя Сережкой зовут?

Он кивнул.

— Только я сразу не пошел. Будто он Сережку Мотовилова зовет. А то ведь ни за что не пустят, если сразу побежишь. Ну, Николка опять давай орать про ракету. Тут все сбежались, даже малыши всякие, у нас большой двор… Мы всю малышню кое-как в укрытие загнали, за гараж…

Он вдруг перестал рассказывать. Обеспокоенно спросил:

— А вам интересно?

— Еще бы!

— Только дальше неинтересно, — вдруг опечалился он. — Не полетела она. Зашипела и набок повалилась… Мы ее подняли, а Николка давай Юрика ругать: «Не мог три или четыре патрона притащить!» Юрик даже позеленел. Потому что мы-то не видели, а он уже видел, что его отец к нам подошел. Он Юрика за руку схватил и говорит: «Ну-ка, пойдем». Вот… Мы потом за это Николку так и прозвали: «Николка — короткие ноги, длинный язык»…

— А почему «короткие ноги»?

— Да это уже другая история. Про футбол.

— Да-а, — сказал я.

Сережка закрыл тетрадь и снова смотрел в воду.

Я заметил:

— С порохом не шутят.

Он пожал плечами.

— Мы же из укрытия запускали, из-за гаража. С электрозапалом от батарейки.

— А патроны расковыривали? Тоже из укрытия?

Сережка сердито засопел.

Расковыренные патроны были когда-то и на моей совести: я добывал из них заряды для самодельного пистолета. Пистолет наконец разнесло в пыль (к счастью, он был зажат не в ладони, а в слесарных тисках). Я хотел рассказать об этом Сережке и показать шрам на левом запястье, но мой собеседник вдруг хмуро проговорил:

— Нам всем тогда знаете как влетело…

Продолжать этот разговор было неловко. Я опять открыл рисунок с красной ракетой. Теперь он уже не был загадкой. Осталось лишь узнать, почему у ракеты такое название «Лейтенант Шмидт».

Но, думая о неожиданном совпадении, я вдруг решил, что такие вопросы не задают в жизни дважды…

Так называлась каравелла…

Она была спущена на воду весной тысяча девятьсот сорок четвертого года. Гремели неудержимые ручьи, и там, где полагалось быть тротуарам, стояли чисто-синие бескрайние лужи. Своим цветом они напоминали океаны большой карты полушарий. Я хорошо помню эту карту.

Мне шел тогда седьмой год. Мы жили в Тюмени — в те времена небольшом и незнаменитом городке. Длинный деревянный флигель делила надвое шаткая деревянная перегородка. По одну сторону была наша квартира — обыкновенная, с холодной печкой-плитой, с железной печуркой в углу, с нахальными и голодными мышами, которые меня не боялись. По другую сторону перегородки был мир таинственный и манящий.

Там пахло клеем, опилками, старой медью стреляных гильз и пережженными проводами. На стене, над картой полушарий, висел портрет бородатого человека с прищуренными глазами. Стол всегда был завален мотками проволоки и обрезками фанеры. На подоконнике, словно миномет, целилась в небо труба самодельного телескопа.

Я робко открывал дверь.

— Можно?

С полным сознанием превосходства неполных пятнадцати лет над шестью на меня смотрел сын нашей соседки Володя. Он долго смотрел из-под смоляного чуба, потом, усмехнувшись, говорил:

— Ладно. Швартуйся у левого пирса.

Я растерянно моргал:

— А?

— А — дважды два, пустая голова, — заключал он и вздыхал: Глум ты еще…

— Почему? — спрашивал я.

— А по кочану! — весело отвечал он и щелкал твердым пальцем по моему стриженому затылку.

Я терпел и не обижался. Игра стоила свеч. Я знал, что скоро придет Володин товарищ Виктор Каблуков и они опять возьмутся за свой парусный корабль.

Этот кораблик они называли каравеллой. Он был крутобокий, с высокой узкой кормой, тремя мачтами, опутанными паутиной снастей и веревочных лесенок. На фанерной палубе воинственно сияли желтой медью четыре пушки. Они отлично получились из револьверных гильз.

От каравеллы веяло чем-то загадочным, как от книжек со стершимся золотым орнаментом на корешках. Эти книжки стояли на самодельной Володиной полке. Я еще не решался взяться за чтение таких толстых томов, но уже чувствовал их притягательную силу. Написал их бородатый человек — Жюль Верн.

Друзья работали над моделью сосредоточенно. Лишь на секунду отрывались иногда, чтобы сказать мне:

— Не трогай блинда-рей.

— Не мни марсель, сейчас шарахну по затылку кильблоком.

Слова их были загадочны, как заклинания. Ими пестрел разговор. Ими, по-моему, была набита и Володина толстая тетрадка в клеенчатом переплете — главное сокровище. Он выменял ее на два куска хлеба с топленым маслом. Конечно, глупо было тратить такую тетрадь для уроков: задачки неплохо решались и в других, сшитых из газет. А эта нужна была для иных дел.

Однажды, когда Володя вышел, я стянул тетрадь с полки.

Там были лучистые маяки, штормовые волны, крейсера и парни в бескозырках и широченных клешах. И в обрамлении скрещенных якорей, спасательных кругов и канатов — стихи, написанные четкими печатными буквами: