— С большевиками нюхаешься?!

— Та-а-ту! — изумилась Ледя. — А чем он плохой?

— Ты, дармоедка кудрявая, выгляни во двор, посмотри, на чьих я приехал лошадях. На чужих! А наши все восемь штук голодранцы поотобрали, одного жеребчика оставили. Из полсотни моргенов пахоты сорок отрезали. И все с благословения большевиков.

…Леокадия любила свой богатый хутор, где росла до гимназии. Отец — белорус по национальности, но принявший при Пилсуд-ском католическую веру — вошел в доверие к польским властям. Ему дали на откуп сплав леса по Неману, и за три года оборотистый мужик нажил на мозолях поденных сплавщиков немалый капитал. Приобрел после смерти осадника[4] его хутор, раскорчевал руками батраков лесную пустошь и пустил ее под лен. Но не ограничился землепашеством. Прибрежные воды Немана буквально кишели тогда раками. Деревенские хлопчики за час налавливали в подолы рубах по полсотни штук и тащили улов матерям в приварок к убогому обеду из надоевшей бульбы и ржаного хлеба с овсяными охлопьями.

Могилевский купил у гмины[5] за сто злотых монопольное право на вылов раков в течение трех лет. С той поры два километра берега принадлежали ему. Зачем ему понадобились раки? Вот зачем. Однажды приехал он в Варшаву, чтобы прощупать цену молотильного локомобиля. Сделка с немцем — управляющим заводом — удалась, и пан Болеслав пригласил пана Транзе в «ресторацию».

Там метрдотель зычно воскликнул:

— Панове, имеем свежие раки с Вислы!

Немец плотоядно зажмурился. Болеслав Могилевский тоже с удовольствием рвал крепкими мужицкими зубами раковые клешни, а сам думал: «Почему с Вислы, а не с Немана? Только что далековато, но если отправлять по чугунке…»

Когда подали счет, он ахнул: десяток раков стоил целый злотый, поскольку они шли как изысканный деликатес. А злотый — это полпуда хлеба.

И вот полезли в студеную воду Немана десятки мальчишек. Полезли наперебой, даже очередь устанавливали между собой. Еще бы: Болеслав Иосифович платил хлопцам ползлотого за сотню раков. Выходит, четыре сотни — это пуд зерна в гминовской краме[6]. Ради такого заработка родители избавляли ребят от нудной пастьбы коров.

И никто не знал, что в Варшаве за каждую сотню раков на счет Могилевского столичные рестораны перечисляют восемь злотых. Правда, приходилось платить немалые деньги железной дороге за отправку живого груза в специальных бочках с водой. Но чистая прибыль все равно была один к четырем.

За зри года владения раковыми берегами Могилевский отгрохал белокаменный дом под стать помещичьему. Из этого поместья и уехала в Виленскую гимназию «панна Ледя». Именно панна — так круто оторвало ее отцовское богатство от обычных сельских девчат и хлопцев. Ледя с головой окунулась в тщеславные интересы своих гимназических подружек: блеснуть на балу в городском магистрате, понравиться родовитому шляхтичу, найти, наконец, себе суженого среди блестящих офицеров доблестных польских легионов.

Но она и училась неплохо. Понимала, что ей надо сравняться в знаниях и манерах с дочерьми адвокатов и чиновников, коммерсантов и помещиков. Жила она на квартире у старой петербургской эмигрантки и от нее научилась говорить и писать по-русски. Читала в оригиналах Бальмонта и Гиппиус, Надсона и Северянина. Гимназические преподаватели научили ее правильному польскому языку и в достаточной степени немецкому, а ксендз — основам латыни. Один лишь язык не хотела знать Леокадия — родной белорусский, потому что это был язык «хлопов» и напоминал ей запахи бедных крестьянских дворов.

Сообщение отца о разорении семейной усадьбы она восприняла трагически: ведь только что пригласила двух подруг и трех симпатичных выпускников лицея прокатиться в свое «имение».

— Но тату! — ахнула она. — Дом-то уцелел, свободные комнаты есть?

— Фигу с маслом не хочешь! Дом отбирают под школу для деревенских оборванцев, а нам с матерью сельсовет отдает в деревне ту самую заколоченную хатенку, где ты родилась. Вот что наделали твои большевики!

— Почему — мои?! — вскипела Леокадия. — Гимназисты, что ли, пустили их в Гродно и Вильно? А где хваленые легионы, где твой приятель пан полковник с толстым пузом, которому ты на рождество и на пасху по кабану дарил? Почему он не защитил твое богатство?

— В Лондон драпанул ясновельможный пан, — огрызнулся отец. — Перевел туда капиталы и спокоен. А землю не переведешь. Слушай, дочка, что я тебе присоветую…

…Так Леокадия Могилевская вернулась в родное село и стала учительницей русского языка в семилетней школе, открытой как раз в их бывшем доме. «Хоть за ним присмотришь, — настаивал отец. — Авось ненадолго обосновалась эта батрацкая власть».

Приняли ее на работу без особых придирок: кадров пока не хватало, а у нее солидное образование. Что из того, что отец был матерый кулак? Дочь за него не ответчица. Тем более что папаша по решению сельского схода был выслан Советской властью из здешних мест. От самой же Леокадии крестьяне плохого слова не слышали. Пусть учит детишек да кормит старенькую мать на свою наставницкую зарплату.

И она учила. А в ушах стояли отцовские слова. «Авось ненадолго эта батрацкая власть».

Меньше чем через два года пришли немцы.

Варька, Юзик и Петро правильным треугольником расположились на корточках вокруг младшего лейтенанта милиции Айвенго. Нет, не они нарекли добродушного сорокалетнего участкового именем славного рыцаря. Произошло это еще в партизанском отряде, куда приполз из лагеря военнопленных в кровь изодранный колючей проволокой младший сержант РККА Айсидор Венедиктович Горакоза.

— Кто же ты будешь по национальности с таким чудным именем? — спросил Иван Мойсенович.

— Украинец я. Закарпатский. Слыхал про такие горы — Карпаты?

— Я слыхала, — отозвалась Соня Курцевич. — Только зовут тебя больно сложно и длинно. Хочешь быть просто Айвенго — по первым слогам?

— Я фрицев хочу стрелять, а под каким названием, мне все едино…

Девять лет прошло с тех пор, а так и не отклеилось от закарпатского плотогона звонкое прозвище. До курьезов доходило дело: в собственном райотделе милиции, где он работал седьмой год, машинистка однажды так и отстукала ему справку: «Предъявитель сего мл. л-т Айвенго А. В….»

Жил он холостяком, потому что не захотел разменивать память о жене, погибшей в конце войны от бандеровской пули на родных полонинах. Побывал вчерашний партизан на ее могиле и вернулся в белорусский край — служить в милицию. Он и после войны сводил с фашистами счеты за жену и собственные лагерные муки, когда вылавливал ушедших в подполье гитлеровских прихвостней. Не щадил себя в рукопашных схватках, когда брали лесные бандитские ямы. Его геройство без слов подтверждали три медали «За отвагу». Но была и другая память о боях: в сырую погоду шевелилась под коленом пистолетная пуля, огнем горела резаная рана на левом плече. И казалось, не будет конца этой изнуряющей боли.

В мирной жизни Айвенго был флегматичным и не очень общительным человеком. Одной неизменной его привязанностью были мальчишки. Летние рассветы он встречал с удочкой на речной старице, вечерние зори проводил там же. И всегда с мальчишеским эскортом. Хлопцы зачарованно следили за каждым его движением и пытались постичь тайны рыбацкого счастья. Пока у них один окунишко клюнет, Айвенго двух сазанов вытащит. У них и пескарь не берет, а участковый лещей тягает. Когда клев кончался, он собирал вокруг себя хлопцев и распределял свой улов среди неудачников.

— Берите-берите, а то батьки вас завтра вместо реки гусей пасти пошлют. Теперь соображайте, почему этот сазан сел на мою уду, а, скажем, не на твою. Потому, что я в тени куста лежал, а твоя тень, наоборот, сама на воду легла. Другой факт: ты всего червяка насаживаешь на крючок, и он у тебя через минуту уже дух испустил. Кому же охота глотать дохлую наживку. А ты делай вот так… вот так: чтобы он крутился.