И в то утро, под конец двухчасового ожидания на лёгком мартовском морозце, отстояв — в прямом смысле этого слова — своё место в заветной восьмёрке читателей, — Фоменко не устоял перед уговорами профессора Капуреника хлебнуть виски из его фляжки.
— За науку! — выпалил профессор и, запрокинув голову, разглядел вдруг из-под очков миловидную барышню, только-только подошедшую. Никто её раньше здесь не видел. Семён Маркович поперхнулся было, но счёл своим долгом спросить:
— Мадемуазель изволит читать рукописи?
— Да. А это что за очередь? За чем? Неужели за рукописями?.. — сказала барышня с лёгким кавказским акцентом.
Судя по благородному профилю, чёрным как смоль бровям и огромным карим глазам, в которых Фоменко прочёл недоумение, граничащее с испугом, он решил, что перед ними грузинская княжна — не меньше.
— В очереди, да, все за рукописями вот стоим. И вам бы ни за что не досталось места в зале, но!.. — проговорил Григорий: он уже ощутил благотворное влияние тёплого дистиллята и был готов к подвигам. — Но я уступаю вам своё место.
Очередь тут же зашевелилась, и мужчины всех возрастов стали наперебой предлагать себя вместо Григория, ссылаясь на то, что им сегодня не к спеху, что могут прийти и в другой день, что рады помочь командированным.
— Нет уж, коллеги! Это была моя идея, — заявил Фоменко.
Но «грузинская княжна», видимо, не ожидавшая, что вызовет такое оживление подзамёрзшей учёной очереди, раскраснелась и сразу же после слов Григория сбежала, ничего никому не ответив. Григорий пожал плечами и тихо побрёл в тёмный коридор библиотеки, которую наконец отпер сурового вида милиционер.
Там его ждала рукопись ноябрьской Минеи четьей 1420 года, написанная «убогим Евсевием», иноком Троице-Сергиевой лавры, бывавшим и в Константинополе и переписывавшим там книги, — это был сборник душеполезных чтений на каждый день, в основном жития святых, а среди них — Епифаниево житие апостола Андрея, помещённое, как ему и положено, под тридцатым ноября, начало на обороте триста тридцать седьмого листа, киноварный заголовок: «Месяца ноемврия 30-й день. Деяние святую апостолу [то есть двух святых апостолов] Андрея и Матфея». И весь небольшой кусочек про «Деяния Андрея и Матфея» был перечёркнут, по-видимому, противоположным концом пера — опахалом, обмакнутым в чернила, сначала крест-накрест, а затем писец, ставший вдруг цензором, пытался замазать каждую строчку в отдельности, но ему это быстро надоело, к тому же чернила для перечёркивания оказались несколько жиже тех, что использовались для письма, или просто не был выдержан правильный нажим, поэтому весь перечёркнутый текст в итоге всё равно прекрасно читался.
Фоменко поначалу обомлел: неужели это неизвестное греческой традиции начало первой, более подробной редакции Епифаниева жития? Однако это было, конечно, не оно, точнее — перечёркнутый отрывок, возможно, и использовался в качестве начала этого жития, только вот самим ли Епифанием?.. Это был фрагмент именно того, чем оно именовалось в самой рукописи, — апокрифических «Деяний Андрея и Матфия» (а не Матфея, с которым того часто путали), действие коих разворачивалось в чудесной Стране людоедов. «По причту убо лучитися ити Матфеови в Страну человегсоядец, — прочитал Фоменко в первых же строках. — Человеци же града того ни хлеба ядааху, но бяша ядуще плоти человеческыя и пиюще крови их». При этом «Деяния» были переписаны убогим Евсевием далеко не полностью: на левой половине разворота находилось лишь самое их начало, а уже на правой — конец, за которым сразу же следовал текст Епифания.
По чести сказать, и сам Епифаний не знал, как ему начинать рассказ о жизни апостола после Христова Вознесения, когда Андрей был последний раз упомянут в Писании, в книге Деяний апостольских. Конечно, Андрей, не названный особо по имени, присутствовал в собрании апостолов на Пятидесятницу, когда сошли на них огненные языки и заговорили все ученики Христовы на разных наречиях:
«И все изумлялись и дивились, говоря между собою: «Сии говорящие не все ли Галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились: парфяне, и мидяне, и еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне, слышим их нашими языками говорящих о великих делах Божиих?» И изумлялись все и, недоумевая, говорили друг другу: «Что это значит?» А иные, насмехаясь, говорили: «Они напились сладкого вина»».
Сразу ли на всех языках заговорили апостолы? Или каждый на каком-то одном — языке той страны, где ему предстояло проповедовать Евангелие? И действительно ли они распределяли между собой уделы метанием жребия, как о том сообщали апокрифы? Во всей Патриаршей библиотеке не мог Епифаний найти однозначных ответов на эти терзавшие его вопросы. Хотя как тут было обойтись без метания жребия! Об этом событии, правда не приурочивая его к какому-то точному времени, и со ссылкой на предание (а точнее — на опасные писания Оригена), сообщал Евсевий Кесарийский: «Святые апостолы и ученики Спасителя рассеялись по всей вселенной. Фоме, как говорит предание, выпал жребий идти в Парфию, Андрею — в Скифию, Иоанну — в Асию», — и так далее. Евсевия, чей авторитет в церковной истории был непререкаем, читали все, а потому все и были уверены в том, что апостолы метанием жребиев выбирали для себя уделы. Но только ли Скифия досталась Андрею? Дело в том, что Епифаний обнаружил в библиотеке списки апостолов, в которых упоминались и другие места и народы, где проповедовал Андрей.
Так, в старинной и явно заслуживающей доверия рукописи, озаглавленной «Список семидесяти учеников» и надписанной именем его небесного покровителя святителя Епифания, архиепископа Константианы Кипрской, смиренный монах и пресвитер Епифаний обрёл несколько разрозненных упоминаний апостолов Андрея, Матфия и мест их проповеди:
«Андрей, брат Петров, как передали нам бывшие до нас, проповедал нашего Иисуса Христа скифам, согдианам и сакам (сверху другой рукой было приписано — горсинам) и в Севастополе Великом, где есть лагерь Апсар, Иссулимен и река Фасис (там живут внешние эфиопы, люди дикие)»;
«Матфий, один из семидесяти учеников, сопричисленный к одиннадцати апостолам двенадцатым вместо Иуды Искариота, предавшего Господа, — он проповедовал во Внешней Эфиопии, где есть Иссулимен и река Фасис, там он проповедал Благовестие варварам-плотоядцам, скончался в Севастополе и там погребён близ святилища солнца»;
«Стахий, которого упоминает Павел в Послании к Римлянам, был поставлен первым епископом Византия апостолом Андреем в Аргирополе Фракийском».
Итак, Андрея и Матфия объединяла проповедь среди внешних эфиопов, они же, вероятно, и были теми самыми людоедами, о которых повествуют совместные «Деяния» обоих апостолов, никак не могущие быть признанными книгой правдивой и вполне православной. Однако святитель Епифаний (если, конечно, именно он был автором «Списка», в чём его тёзка нисколько не сомневался) — писатель в высшей степени авторитетный, и если он говорит о варварах-плотоядцах, значит, предание о них вполне достоверно. И одновременно — что ещё за Апсар и Иссулимен, рядом со знаменитым золотоносным Фасисом в Колхиде? Наконец, путь Андрея вдоль берега Понта был описан и в его «Деяниях» — тех самых, которые Епифаний всё никак не возвращал библиотекарю Фоме, — древнейших и полных загадок, в них описывались чудеса апостола и содержались гнусные выдумки еретиков.
Но что было страшнее — ереси древности, вместе взятые, или нынешнее иконоборчество, возобновлённое нечестивым василевсом? Епифаний и вся братия Студийского монастыря склонялись к тому, что не было ещё в истории Церкви Христовой более опасного для неё времени, чем то, в которое им волею Господней пришлось жить.
В том самом 6323 году начало Великого поста, который и сам по себе заставляет христианина как бы воочию лицезреть страшные и великие дела Господни, принесло Церкви великие бедствия: в понедельник первой седмицы патриарх Никифор, вынуждаемый к тому императором и его слугами, оставил свой престол и был спешно выслан на азиатский берег Босфора. Вместе с патриархом из его резиденции и Святой Софии исчезли и многие приближённые к нему люди, в том числе библиотекарь Фома, о котором не было никаких известий. Слухи ходили разные: одни говорили, что Фома оказался вдруг иконоборцем и иудой, за что получил высокое назначение где-то на Пелопоннесе; другие — что, напротив, Фома проявил необычайную стойкость в защите патриарха от нападок черни, за что был то ли растерзан ею, то ли заключён в темницу и там скончался; третьи — что библиотекарь вошёл в состав тайного посольства, которое перед самым своим низложением Никифор отправил в Рим. Но как бы то ни было, Епифаний больше не мог оставаться в Патриаршей библиотеке: без помощи учёного библиотекаря ему бы не удалось полноценно продолжать там свою работу, да и оставаться на хорах Великой церкви было совсем не безопасно. Подстрекаемая василевсом толпа — по преимуществу солдаты столичных полков — рыскала по собору и прилегающим к нему строениям в поисках иконопочитателей, особенно монахов, среди коих первыми врагами государя числились именно студиты, срывала со стен те иконы, до которых могли дотянуться нечестивцы, и даже в Патриаршей библиотеке пострадало от их рук множество книг, содержащих священные изображения.
