Первый день конференции прошёл достаточно спокойно: самая оживлённая дискуссия велась на балконе, куда участники выходили покурить и не только. Вечером Фоменко отказался идти с Никифоровым в домик к питерцам, куда тот отправлялся не без надежд на романтические приключения. Грише было не до того: он вдруг почувствовал, как сильно не хватает ему общества Нины, как невыносимо было бы ему сейчас идти туда, где празднуют и веселятся, но где нет её. И забылся он под тёплым одеялом, и снился ему высокий берег Днепра, а на нём, сидя в своей пещерной келье, изгрызенным пером строил ровные и нарядные буквы на грубоватом пергамене какой-то киевский черноризец, то ли Нестор, то ли Сильвестр, а Днепр тёк между холмами то ли вниз, то ли вверх; и снилась ему Нина, сидящая уже на холмах Грузии, откуда ей весь как на ладони был виден путь апостола Андрея; и снилась ему та прибрежная скала неподалёку от калитки в городской стене и обломка башни, торчащего над водой, словно выщербленный каменный палец, — та скала у моря, где снились ему Епифаний Монах и сподручный его Иаков, укрывшиеся в старом склепе и спавшие на циновках рядом с разбросанными костями язычников и христиан, которые время перемешало так, что лишь на Страшном суде взметнутся они к небесам и соберутся каждый в свой особый человеческий пазл и предстанут пред лицем Судии…

…Отец Агапит разбудил Епифания и Иакова задолго до рассвета:

— Вставайте же, мы должны успеть отслужить Божественную евхаристию до открытия городских ворот. А потом пойду навещу Марка и Анастасия, благочестивых епископов. Их сослали сюда безбожные иконоборцы, но никто из Константинополя не отдавал приказа держать их под стражей! А наш Евтихиан (он сразу же переметнулся на сторону еретиков!) заточил их в Зиноновой башне и не допускает к причастию. Вот я и ношу им тайно Святые Дары, под видом простой милостыни.

— А я-то думал, — говорил Епифаний, выходя из склепа, — что в Херсоне можно укрыться от нечестивцев, что здесь процветает монашество… Так ведь многие и считают до сих пор в Константинополе, в Никее, в Никомидии.

— Знаю, знаю, многие с тем сюда и приходят. А всё оттого, что написано так в Житии святого Стефана, Нового исповедника, который ещё когда жил — аж при Константине Навознике. А не застал ли ты случайно в Никее это страшилище Нигера? — спросил Епифания Агапит.

— Как не застать! На моих глазах он верхом на коне въехал в церковь!

— А я его ещё здесь, в Херсоне, знавал, когда командовал он гарнизоном и частенько отлучался в столицу. Там-то и свалилась на него беда. Не знаю, что было на самом деле, но поговаривали, что он то ли соблазнил, то ли чуть не соблазнил саму императрицу, кхе-кхе… А василевс узнал об этом и велел его тут же чпок — и оскопить. Потом Нигера этого отправили митрополитом в Никею.

— Чудны дела Твои, Господи! — воскликнул Епифаний и, почувствовав, что Агапиту можно доверить важное дело, тихо сказал: — У меня с собой послание… от Феодора Студита ссыльным епископам… Передавать им его в заточение опасно. Пожалуйста, выучи его наизусть и передай на словах, коли ты с ними общаешься.

Агапит в знак согласия молча стиснул Епифанию плечо и взмолился:

— Слава Тебе Господи! Не оставляешь Ты и нас, маловерных и грешных, заброшенных на край Земли, без утешения пастырей Твоих, стойких в вере!

— Аминь! — подтвердил Епифаний и продолжил: — А ещё хотели бы мы отыскать в Херсоне или его окрестностях брата Фаддея Скифянина, студита, пострадавшего от иконоборцев. Говорят, подвизается он где-то в горах Таврики.

— Про варваров этих, которые в горах, вы лучше брата Иоанна спросите. Он ведь сам оттуда, из готов. Они там даже в какой-то пещере себе целый монастырь устроили — ну не дикость ли, а?

Отслужив с Агапитом литургию, Епифаний передал ему послание Феодора, а когда тот ушёл в город, разговорился с готом Иоанном. Оказалось, милях в двадцати от Херсона, в готской крепости неподалёку от города Дорос, захваченного хазарами, был небольшой мужской монастырь, вырубленный прямо в скале, и населяли его верные иконопочитанию готы, православные, хотя и читали они Священное Писание по-готски, в древнем, арианском ещё, переводе. Носил же этот монастырь имя святого апостола Андрея Первозванного. Узнав об этом, Епифаний неимоверно изумился:

— Уж не те ли вы самые, брат Иоанн, скифы, среди коих, по одному из тёмных преданий, проповедовал апостол Андрей?

— Как знать. Мы, конечно, вовсе никакие не скифы. Это почему-то вы, ромеи, нас так странно зовёте. И предки наши пришли в Таврику с далёкого севера, то ли от Сарматского океана, то ли из чудесной страны Ойум, но когда именно — уж и не помнит никто, конечно.

— Не хочешь ли ты сказать, что и склавины тоже не скифы?

— Да они такие же скифы, как и мы, брат Епифаний. Только совсем язычники. Кроме болгар, конечно. Среди болгар, надо признать, уже много христиан.

— А вот апостол Андрей, — не унимался Епифаний, — разве доходил он до Херсона?

— Ещё как доходил! И до Готии нашей доходил, иначе зачем там церковь его? И все херсаки расскажут тебе, как прибыл к ним из Феодосии святой Андрей.

— Да, заглядывали мы по пути сюда в эту Феодосию… В развалинах теперь лежит славная некогда Феодосия. Ни следа человеческого… Только надписи одни с именем некоего царя Савромата. Не поймёшь, то ли имя это такое, то ли родом он был ваш брат савромат.

И тут в разговор вступил брат Сампсоний, монах из Фессалоники, также решивший по неведению своему укрыться от иконоборцев в Херсоне:

— Херсаки ваши — дрянной народец, нестойкий. В вере не твёрды, вруны жуткие, всяким ветром ересей носимы. Но, однако ж, гостеприимны и нищелюбивы — этого-то у них не отнять, у херсаков этих. Когда б не они, лежать мне теперь, братия, на городской свалке с проломленной башкой, и грызли бы меня сейчас голодные псы…

— И спаси их за то Господь, херсаков наших! — воскликнул Иоанн. — А мы, брат Епифаний, если ты, конечно, хочешь добраться до готской крепости, выдвинемся завтра на рассвете. Я зайду за вами в тот старый склеп, где вы укрываетесь. И увидите вы самое северное из мест, докуда доходил святой апостол Андрей Первозванный, когда вышел из Херсона, а Херсон тогда назывался ещё Херсонисом. Помяни моё слово: самое северное, дальше никто из апостолов не ходил, дальше на север в те стародавние времена до самого Северного океана были мрак и стужа, метели и льды, реки, навечно скованные льдом, и кровавые озёра, в которых жили гиперборейские крокодилы…

…«И седлают гипербореи своих крокодилов, — это уже снова снилось ему после тяжёлого дня, насыщенного встречами и разговорами, когда заснул он прямо с апокрифами в руках, — седлают они их, укутавшись в шкуры медведей и гигантских оленей, и пускаются в опасные походы прямо по льду своих северных рек — к Океану, где живут морские слоны, где выбрасывает на берег чудесный камень янтарь-электрон, горючий и целебный камень!

— А что будет, дедушка, если потереть этим электроном шкуру морского слона?

— Всё-то ты знаешь, Александр, — покачал головой старый Исаак, — и зачем спрашиваешь? Если потереть гладким куском электрона шкуру кого угодно — почему только морского слона? где ты их видел, этих морских слонов, а? — так вот, если потереть шкуру да хоть вон той дрянной кобылы, то посыплются из неё искры!

— Огонь и пламя?!

— Огонь и пламя, да.

— Прямо как на Содом и Гоморру, когда сжёг их Господь?

— Как на Содом и Гоморру, правильно.

— И прямо можно будет сжечь тем чудесным электрическим огнём весь этот Херсонес, где одни язычники? — всё больше распалялся Александр.

С дедом Исааком он сидел в опустевшем к вечеру херсонесском порту и ждал корабль из Феодосии, на котором его отец, вольноотпущенник Фавст, казначей самого Аспурга, царя боспорского, вёз в родной Херсонес, ныне союзный город, пленных тавроскифов и тавроскифянок, чтобы вместе с другими рабами отправить их затем на невольничий рынок в Синопу и выручить за них для своего царя целое состояние, да и себя, конечно, не обидеть.