Поначалу мой бывший математик устроился сносно, счетоводом на лесной командировке, километрах в двадцати от Попова острова. Хоть приходилось не вылезать сутками из-за стола, зато в тепле. Дочка же попала в прачки, но долго просуществовать в аду Кемперпункта не смогла — слегла от дизентерии. Ее коллеги, скорее всего, воровки или проститутки, совершили маленький подвиг — сумели передать весточку Авдеичу. Он, разумеется, кинулся к начальнику, молил отпустить хоть на день помочь или хоть попрощаться, но получил в ответ: «Не позволю из-за всякой бл…ди социалистическую отчетность срывать».

Что оставалось делать? Несчастный отец ушел, просто так, во мглу и холодный весенний дождь. Провидение хранило, не дало заплутать, отвело патрули, но оказалось бессильно перед потерявшими человеческий облик людьми. Арестовали Авдеича прямо у дверей покойницкой, даже не позволили в последний раз посмотреть на дочь. Лупасили свирепо, оборвали ухо, выбили глаз, сломали несколько ребер и размозжили ступню. Потом, как в насмешку, подлечили, добавили к оставшемуся году еще пять, заодно «порадовали» гибелью жены. Так он потерял все дорогое, что у него только было на свете.

От пережитого мой напарник малость повредился рассудком, что совсем не удивительно, и теперь находился в странном состоянии полужизни. Общаясь про себя то с богом, то с дьяволом, он медленно угасал — от самого нежелания существовать в данном пространственно-временном континууме. Питался через силу, иногда насыщая свой организм в иррациональном желании любой ценой не быть обузой в работе, но частенько, наоборот, пытался подсунуть мне свой хлеб или сахар. Выходило одинаково плохо, но что-то изменить я был не в силах. Да и надеялся, чего уж греха таить, на свою хорошую физическую форму и легкую, но теплую одежду.

Повод пожалеть о содеянном представился быстро. Полупудовый лом вытягивал калории из организма как авианосец деньги из госбюджета, уже через неделю моей единственной всепоглощающей проблемой стало вечно сосущее чувство голода. Подмосковный батон являлся в воображение и захватывал все мысли днем, кошмары супермаркетных фудкортов преследовали ночью; котлового довольствия категорически не хватало для восполнения энергозатрат организма. Авдеич пытался выправить продуктовый кризис за счет вытащенной из мусора дребедени. Окурки, огарки свечей, обноски, мятые кружки и впрямь имели ненулевую ценность, которой хватало на подачки раздатчикам. Дело хоть малое, но не лишнее — нам доставались куски хлеба посуше, черпак баланды с гущей, три положенные ложки каши выглядели как иные пять, а масло можно было различить без микроскопа. Помогало все это чудесно — примерно как мертвому припарки.

Ровно на десятый день я сорвался — сломленный недоеданием организм впал в сумрачное состояние и не вышел из оного, пока не сожрал тройную норму из полученного на очередную пятидневку пайка. Зато потом… трудно забыть охватившее меня липкое, тоскливое чувство сползания в бездну.

Вроде бы не сильно страшно, всего маленький шажочек, который можно отыграть назад толикой из заначенной махорки. Еще есть сила и резвость в не сточенных дистрофией мышцах, лихорадочный блеск не затапливает глаза всякий раз при виде пищи. Кроме того, сейчас, после лихих расправ с контрой середины 20-х и, насколько я помню уроки истории будущего, до приключившегося в 30-х обострения классовой борьбы, в Кемперпункте именно от голода не умирают. Каторжане, не сумевшие найти свое место в жизни, скользят в смертельную воронку медленно. Сначала они выменивают на еду всю одежду и остаются в жалком рубище. Затем переходят в разряд пеллагриков.[172] Далее сценария целых три: относительно безболезненно околеть, присев ненадолго передохнуть за штабелем бревен, заболеть чем-нибудь простым, но вполне надежно сводящим в могилу, например, бронхитом,[173] или растянуть мучение на месяцы, а то и годы, довольствуясь фунтовым пайком и поиском объедков в мусоре.

Последнее самое страшное. Хорошо хоть мне с Авдеичем почти не приходится сталкиваться с «помоечниками» — они караулят «свеженькое», мы же разбираем полностью заполненные ящики. Но от неприятного соседства опасность самого крошечного шага по анизотропному шоссе истощения казалась еще более нестерпимой.

Возможно поэтому ночью мне вместо шкворчащего, сочащегося маслом круга украинских колбасок с большой кружки полевского «Жигулевского» приснился темно-зеленый, почти бурый обрывок водоросли, проступивший на сколе куска льда. Привычное зрелище — занятые на общих работах арестанты таскают их к баракам — как будущую воду для умывания. Вот только в отличие от реальности листок играл красками полиграфии на пирамиде консервных банок салата из морской капусты!

В сытом будущем я как-то польстился рекламой, превозносящей до небес богатство белков и микроэлементов в этом продукте. Купил, попробовал и тут же выкинул, с трудом сдержав тошноту. Но здесь вам не там, поэтому с самого раннего утра я занялся поиском «даров моря». Поначалу хотел заинтересовать кого-нибудь из начальников, но после пары бесед с соседями дело вышло до смешного простым. Оказалось, ламинария добывается в Кеми, Соловках и вообще по всему побережью Белого моря вполне в промышленных объемах, только не на еду, а для переработки в йод на заводике, специально устроенном в Архангельске в незапамятные времена.[174]

Так как техпроцесс там построен на сжигании водорослей, то закупают их исключительно в сухом виде, вынуждая добытчиков строить простейшие навесы и развешивать под ними урожай, скошенный специальным тралом на глубине в пару-тройку метров. Разумеется, администрация Кемперпункта не брезгует подобным заработком, и… заготовленные осенью, но не просохшие, а посему не сданные в заготконтору зеленые полотнища болтаются мерзлыми космами за конюшней, что на задах лагеря! Приходи да отламывай, сколько нравится, благо подобная убыль не заметна на фоне многих тонн полуфабриката.

Как легкая доступность мощнейшего антицинготного средства сочетается с огромным количеством больных этой самой цингой?[175] Удивительная загадка. Более того, мои кулинарные изыски никого из арестантов особо не заинтересовали! Лишь некоторые пробовали, кто-то плевался, иные равнодушно пожимали плечами. Даже Авдеич не поддался на мои уговоры и не начал употреблять в еду «зеленую гадость». Однако водоросли, добавленные в кашу в сыром, а лучше вареном виде оказались более-менее съедобными, по вкусу они отдаленно напоминали тушеную капусту или даже спаржу. Не уверен в их высокой калорийности, скорее, наоборот, однако про постоянное чувство голода я с тех пор практически забыл.[176]

Между тем Авдеич наконец-то закончил перекидывать в сани мелкие куски мусора. По старчески кособочась и покряхтывая, он отряхнул, а потом снял перчатки, и уже относительно чистыми руками аккуратно подтянул бахилы. Разумеется, не те полиэтиленовые подследники, что выдают в больницах 21-го века, а что-то типа суконных чулков с подошвой в виде веревочного лаптя, предмет хоть и низкостатусный, но теплый и легкий в починке.

— Сходим поедим или сперва загружу до конца? — спросил я его, пытаясь по солнцу определить время.

Огромный, но не сразу очевидный плюс мусоровозной работы — относительная свобода. Можно хоть как-то распланировать день, подстраиваясь только под обед и ужин. В лагере, где все и всегда происходит в строе и на общих нарах, в дикой скученности, когда и про себя обмолвиться страшно, донесут враз, возможность побыть а одиночестве по-настоящему неоценима. А тут еще бонус — поездки в лес, да без конвоя! Хоть и «положено», но зимой администрации тупо лень выделять красноармейца для пары арестантов, в одиночку бегут по снегу только доведенные до отчаяния безумцы.