— Наверно, под сорок, — не особо задумываясь, ответил я.

Чекист зябко передернул плечами под кителем.

— Неужели?! Двадцать восемь мне… недавно.

Изумление на моем лице сошло за нескромный вопрос, и он с кривоватой ухмылкой разъяснил:

— С шестнадцати лет в революции, кидало по всей стране, от Владивостока до Одессы. Три раза ранен. Один брат убит на колчаковском фронте белыми. Другой на деникинском красными. Мать на мануфактуре работала, померла, кажется, от голода, батька пропал без вести. Жена была… недолго. Вот так дюжина лет за плечами, из них был ли хоть день человеческой жизни? Ни х..я!

— Стоило оно того? — не удержался я от обидного вопроса.

— Тебе хорошо в стороне зубоскалить, — попробовал зацепить меня чекист. — Думаешь, я скажу зря? Давай, братва, обратно? Ха! Не дождешься! Таких как я — миллионы! Так что мы лучше таких, как ты, или перевоспитаем настоящим трудом, или, — он рубанул рукой, — под корень!

Пришел мой черед ежиться от налетевшего ниоткуда холодка. Похолодевшие глаза Семена кричали: «Ну что, контра? Видал наших?». Но вместо сочувствия или понимания по моим мозгам хлестнула волна ненависти: «Еб..й фанатик!» Черт их побери, всех этих Торквемад, Сталиных, Пол-Потов, Бен-Ладенов! С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь и себе, и еще больше другим, ради великой цели поднимая на знамя все, что только ни есть самого живодерского в человеке. Как правильно про них говорил кто-то из заключенных библиотечной камеры Шпалерки: «Hell is paved with good intentions». Ни одна корыстнейшая и жаднейшая сволочь не принесла в мир столько смертей, сколько идеалисты!

Вот один из их паствы сидит передо мною. Свою кровь проливал ведрами, не жалея, в чужой до ху… пупа измазался. Нипочем не остановится, так и будет переть до пули в затылок в 37-ом или фашисткой пулеметной очереди поперек груди в 41-ом. А повезет — тихо сопьется с тоски по великому, году эдак к 1950-му, отдав заслуженную комнату в отобранной у «контры» квартире обратно — щедрому государству. Рассказать ему всю правду о «светлом будущем», в которое он так истово верит? Я уже, было, открыл рот, но тут чувство самосохранения наконец пробилось через ушатанный алкоголем мозг: только идиот может плевать против ветра, верить вождям и переубеждать фанатиков, успевших для самооправдания сложить в голове непротиворечивую картину «дивного нового мира».[183]

Поэтому я всего лишь глубокомысленно изрек когда-то слышанную фразу:

— Винтовка рождает власть.[184]

— Именно! — немедленно воодушевился гражданин начальник. — Ты архиверно понимаешь нашу политику!

— Но кто тогда будет созидать? — попробовал возразить я, скорее для схода с опасной темы узаконенного гоп-стопа, чем реального интереса. — Вы же понимаете сами, конкуренты за границей не дремлют. Советскому Союзу нужно строить, очень много строить, заводы, электростанции, шахты, железные дороги, дома и торговые центры, двигать науку, наконец!

Чекист не обманул ожиданий. Прошитая на многочисленных и многочасовых партсобраниях «закладка» сработала должным образом, и на меня обрушился краткий двадцатиминутный митинг:

— Десять лет пролетарской диктатуры показали, что она есть самая широкая и самая развернутая демократия трудящихся масс, какой никогда не имела и не видела ни одна капиталистическая страна. Рабочие — народные комиссары, рабочие — вожди и командиры Красной армии, рабочие — руководители промышленности, рабочие — хозяева государственного аппарата. Волховстрой, Свирьстрой, работы на Дпепрострое, строительство Семиреченской железной дороги и сколько других примеров, — все это живые памятники творчества и усилий рабочего класса СССР…[185]

Через пяток минут я уже жалел о своей хитрости: живого и вполне адекватного человека как подменили на политграмотного зомби. Мозг отключился; кажется, я даже успел увидеть во сне кусочек поточной лекции в «римской» аудитории ГУКа УПИ.

Из гипнотического полузабытья меня вывел неожиданный вопрос:

— Вот тебя взять, например, небось образованный?

— Инженер-электрик, — опешил я. — То есть студент, немного не дали доучиться.

— За что каэришь?

— Скауты, чтоб им провалиться, — я постарался не уходить глубоко в детали. — Сунули трешку в довесок к году на Шпалерке.

— Пустяки же! — искренне обрадовался чекист. — Ты прекрасно держишься, после перековки будешь на свободе строить наше общее будущее! Вот увидишь, тебе еще понравится. Нам же позарез нужны хорошие электрики! Хочешь, у себя в Архангельске пристрою?

— Да как-то в Питер надеялся вернуться, — промямлил я в попытке аккуратно отказаться от неожиданной оферты, удаляющей меня от финской границы.

И тут меня осенила до крайности подлая, но при этом по-коммунистически эффективная идея:

— Кстати, в Кемперпункте есть своя собственная электростанция! Английская! Вот мне бы ее обслуживать, реальная практика перед работой в народном хозяйстве страны. Недавно видел, туда за взятку взяли какого-то офицеришку-белопогонника. Не понимаю, как такое допускается, он же наверняка испортит по неграмотности купленное за валюту оборудование. И вообще, — выложил последний аргумент, — слышал я, сам главный инженер не имеет специального образования![186]

— И тут контру вперед двигают бл…ди суч…и, — с выражением, но без особой злобы выругался Семен. — Ну ничего, — он погрозил в пространство кулаком. — Р-р-разберемся! Мы, коммунисты, умеем использовать кадры по максимуму!

Черт возьми, как он искренен! Будь я в самом деле Обуховым, наверняка бы поверил, без сомнений и вариантов! Оттянул бы честно срок, благо при электростанции житье как в санатории. И, не задумываясь, махнул в Архангельск, ведь при хорошей протекции лагерное прошлое не помеха карьере советского инженера. Со спецами в СССР реально швах, на южном побережье Белого моря и без полного диплома примут с распростертыми объятиями.

Без послезнания достаточно было бы прислушаться к шепоту здравого смысла: как раз года через три закончится поражение в правах, репрессии в стране окончательно утихнут, про скаутов прочно забудут. К празднику двадцатой годовщины революции останется лишь похлопотать через Семена о снятии судимости, а там и до членского билета ВКП(б) рукой подать. Дальнейшее стало бы делом техники — если повезет, можно лет в тридцать с хвостиком стать главным энергетиком большого завода или начальником электростанции. Чем не карьера? Эдак повыше однокашников забраться по должностям получится, еще завидовать будут… короче, почему бы и нет?

Увы, в СССР нет места логике. Строить административную карьеру перед чисткой «имени Кирова» и знаменитым «тридцать седьмым» — форменное безумие, примерно как играть в русскую рулетку с двумя-тремя патронами в барабане. С учетом же страшной войны шансы на счастливую старость в окружении внуков становятся, мягко говоря, призрачными. Глупо питать иллюзии, лучше крепко помнить «ошибку выживших»: мертвые молчат, но ошалевшие от удачи «везунчики» хвалят мудрое руководство «великого вождя».

— Ну, значит, за справедливость! — я мотнул в кружке чуть беловатую жидкость.

— Железно! — поднял ответный тост чекист.

Выпили, похрустели капустой. Совершенно не к месту мне вспомнилась картинка из учебника истории про защитников Брестской крепости. Смутный, полный дыма и остатков кирпичных стен фон. Выложенные изломанным валом трупы в фельдграу отделяют сюрреалистический лобовой накат нацистов от перераненных защитников, и лицо, перекошенное злостью и азартом лицо Семена у забинтованного командира, поднимающегося в последнюю, отчаянную контратаку.

Враз пропало желание рассказывать чекисту про знаменитый эксперимент Милгрэма.[187] И я просто спросил: