«Будда еще две с половиной тысячи лет назад сказал, – произнес он, потрясая пальцем, – что мы все на хрен звезданулись головой! Такими и остаемся». Честно говоря, если бы он не начал выражаться подобным образом с самого начала беседы, я чувствовал бы себя обделенным – Эллис был мастер сквернословить. Но я знал, что помимо этого, в нем есть много действительно незаурядного. Пару десятилетий назад американские психологи признали его вторым по влиятельности психотерапевтом после создателя гуманистической психологии Карла Роджерса[21], и что удивительно, перед Зигмундом Фрейдом, который оказался на третьем месте. Это выглядело особенно благородно со стороны американских психологов в свете мнения Эллиса о большей части современной психологической науки: он считал ее «говном собачьим».

Когда в 1950-х годах Эллис начинал выдвигать свои собственные взгляды на психологию, проникнутые оттенком стоицизма, они выглядели крайне спорно, расходясь и с позитивным мышлением адептов самопомощи, и с фрейдизмом, который доминировал в профессии. Несколько раз его освистывали на научных конференциях. Но сейчас, после изданных им пятидесяти книг (один типичный бестселлер назывался «Как упорно отказываться становиться несчастным по любым – именно по любым! – причинам»), он излучал удовлетворение своей интеллектуальной победой.

За несколько дней до этого я наблюдал, как Эллис проводит одну из своих знаменитых «Пятничных мастерских», на которых вытаскивает на сцену добровольцев из зала, чтобы публично отчитать несчастных для их же собственной пользы перед аудиторией психотерапевтов-стажеров и другой интересующейся публики. Первой из увиденных мной была участница, охваченная беспокойством: она никак не могла решиться бросить работу и переехать на другой конец страны к давнему ухажеру. Девушка была вовсе не в восторге от своей работы и хотела выйти замуж, но что, если он окажется неподходящей парой? «Может, он и окажется козлом, тогда разведешься! – кричал ей Эллис, с одной стороны, из-за своей глухоты, но, как я подозревал, еще и потому, что ему просто нравилось прикрикнуть. – Будет очень неприятно! Тебе наверняка будет грустно! Но никакого ужаса не будет, и ничего действительно страшного не произойдет».

Это различие между по-настоящему ужасным и просто неприятным развитием событий может показаться не более чем поверхностным упражнением в красноречии. Чтобы понять, почему это не так и почему это различие – сердцевина эллисовского понимания достоинств негативного мышления, следует обратиться к его молодости, проведенной в Питтсбурге в первой трети ХХ столетия. Мыслить, подобно стоику, юному Эллиса было жизненно необходимо. Он запомнил свою мать эгоцентричной и склонной к мелодраме, отец-коммивояжер редко появлялся в доме. В возрасте пяти лет у Эллиса обнаружились серьезные проблемы с почками, и большую часть своего детства он провел в больницах, очень редко навещаемый родителями. Будучи предоставлен самому себе, он погрузился в философские теории о смысле жизни и со временем прочитал «Письма стоика» Сенеки. Мысль стоиков о важности личного восприятия задела его за живое, и он понял, что может выковать настоящую стоическую мудрость из несчастливых обстоятельств собственной жизни. В итоге к 1932 году этот неуклюжий 18-летний юноша, раздираемый ужасом при одной мысли о разговоре с женщиной, уже неплохо разбирался в философии и психологии, чтобы попытаться решить свою проблему с застенчивостью с помощью практического стоицистского эксперимента. Одним прекрасным летним днем – тем летом Амелия Эрхарт[22] совершила одиночный перелет через Атлантику, а Уолт Дисней выпустил свой первый цветной мультфильм – Эллис зашел в Ботанический сад в Бронксе, неподалеку от своего дома в Нью-Йорке, чтобы начать воплощать в жизнь свою идею.

Эллис решил, что в течение месяца он неукоснительно будет выполнять следующее: сидеть на лавочке в парке и заводить невинные разговоры с каждой женщиной, которая сядет рядом. Это и был весь план. Целый месяц он сидел на одной лавочке и пытался заговорить со 130 женщинами. «Тридцать из них сразу же вставали и уходили, – вспоминал он годы спустя. – Но оставалась еще сотня экземпляров, чего вполне хватало для целей эксперимента. Впервые в жизни я заговаривал с ними – с каждой из них». Только в одном случае разговор соседей по скамейке зашел так далеко, что юноша и его собеседница решили встретиться еще раз – «но она так и не пришла». Стороннему наблюдателю результаты эксперимента могли показаться полным провалом, но Эллис, вероятно, расценил бы подобный вердикт как «говно собачье»: с его точки зрения, это был триумфальный успех.

То, что Эллис уловил в своих невысказанных представлениях относительно разговоров с женщинами и впоследствии перенес на предположения, которые лежат в основе всех случаев беспокойства и тревожности, носило абсолютистский характер. Другими словами, он не просто хотел быть менее застенчивым и хотел уметь разговаривать с женщинами. Скорее, он был абсолютно убежден, что нуждается в их одобрении. Позднее он придумает название для этой умственной привычки – «должнанизм»[23]. Мы возносим то, что хотели бы иметь, до уровня вещей, которые, как нам кажется, должны у нас быть. Мы считаем, что в определенных обстоятельствах должны выступить удачно или что другие люди должны относиться к нам хорошо. Поскольку нам кажется, что так и должно быть, происходит полная катастрофа, если случается иначе. Неудивительно, что мы так беспокоимся: ведь мы решили, что, если не достигнем поставленной цели, это будет не просто плохо, а очень плохо – абсолютно ужасно.

Короткие встречи в Ботаническом саду Бронкса продемонстрировали Эллису, что худший сценарий – отказ – вовсе не был полной катастрофой, как он себе представлял. «Никто не отхватил мне яйца перышком, никто не сблевал, не пустился наутек и не вызвал легавых», – вспоминал он. С точки зрения стоицизма было даже хорошо, что ни один из разговоров не закончился бурным романом: если бы ему удалось достичь такого впечатляющего результата, это могло бы незаметно укрепить иррациональное верование Эллиса в то, что не достичь его было бы ужасно. Это «стыдоборческое упражнение», как он впоследствии стал называть подобные мероприятия, было настоящим непосредственным «провидением недоброго».

и в реальности отказ женщин поддержать разговор был не более чем просто неприятен, но никак не ужасен. Позднее, в качестве практикующего психотерапевта, Эллис придумал другие «стыдоборческие» упражнения. Он отправлял своих клиентов на улицы Манхэттена с заданием подходить к прохожим с вопросом: «Извините, я только что из сумасшедшего дома – вы не подскажете, какой сейчас год?» Клиенты убеждались, что, если их принимают за психов, это не смертельно. Другое упражнение состояло в том, чтобы громким голосом объявлять названия станций во время поездки в нью-йоркском метро. Когда он рассказал мне об этом, я заметил, что на таком упражнении меня хватила бы кондрашка от смущения. Эллис ответил, что именно поэтому мне и надо его сделать.

Объяснять различие между ужасным и не самым желательным исходом событий стало главной задачей трудов Эллиса. Он дошел до утверждения о том, что, в сущности, ничто не может быть абсолютно ужасным, поскольку «если вы уверены, что нежелательное событие – ужасное или страшное, то в глубине души подразумеваете: оно плохо ровно настолько, насколько это вообще возможно». Однако, по его мнению, ничто не является стопроцентно плохим, поскольку всегда можно предположить вероятность худшего исхода. Даже если кого-то убили – «это очень плохо, но не на все сто процентов», ведь та же участь могла бы постичь и ваших близких, «а это было бы еще хуже. Если вас медленно запытывают до смерти, всегда есть возможность пытать вас еще медленнее». Эллис скрепя сердце согласился с тем, что все-таки одно событие может обоснованно считаться стопроцентно плохим: полная гибель абсолютно всего на планете. Но с оговоркой, что это «маловероятно в обозримом будущем».