Это рак социальной жизни как таковой. В этом смысле природа берет «реванш». Этот «реванш», конечно, может предполагать невозможность существования на планете для таких форм жизни, как мы и наши млекопитающие родственники. Но учитывая все быстрей увеличивающийся уровень технологических инноваций, включая исследования самых скрытых проблем жизни в форме ядерной физики и биоинженерии, возможно, что сбой в естественных циклах будет связан с абсолютно синтетическими суррогатами, в которых огромные индустриальные установки вытеснят естественные процессы. Надо быть абсолютно слепым сегодня, чтобы упустить такую возможность, а также не заметить того, что последующие поколения будут вынуждены принять кошмарное тоталитарное общество, строящееся вокруг полностью технократической администрации социальных и природных предприятий на шкале земного шара. В этом случае планета, представляемая как саморегулирующаяся природная система контроля и баланса под названием «Gaia hypothesis», будет полностью или частично заменена сконструированной технологической системой, возможно, «Dedalus hypothesis» греческих понятий ограничений и сдерживаний. Но пока на исторической арене столь мрачная перспектива становится реальностью, мы отчаянно нуждаемся в восстановлении революционного проекта и добавлении к нему новых элементов. Мы не должны обращать внимание на насмешки, что сама идея революционного проекта — доказательство «сектантства» или «радикального догматизма». То, что сегодня называется «либеральным» или «левоцентристским», если использовать осторожное политическое пустословие нашего времени, слишком слабо интеллектуально, чтобы знать, что есть сектантство и чем оно отличается от исследовательского анализа современных социальных и экологических проблем.
В результате мы должны решительно и независимо перепроверить прошлые и настоящие периоды, из которых может быть взят революционный проект, такие, как эра «пролетарского социализма», «Новых Левых» и так называемый Век Экологии. Мы должны найти ответы на те вопросы, которые были даны в недавнем прошлом, но возникают сегодня и будут возникать в будущем. Пока мы не займемся критическим исследованием ранних решений, мы будем пробираться наощупь в темноте неизвестной истории, которая должна была столь многому нас научить. Мы будем похоронены наивностью и невежеством, которые могут полностью ввести нас в заблуждение, сориентировать в бессмысленном и бесполезном направлении.
Сегодня нас остро противопоставляет друг другу тот факт, что один из величайших революционных проектов современности уже не жизнеспособен и не имеет смысла в нашем сегодняшнем сложном положении. Я обращаюсь частично к марксистским анализам общества, но, как мы увидим, и к пролетарскому социализму в целом, который далеко отстоит от марксизма в формах социализма и даже безусловно утопических идеях. Но, «будучи определенной разумностью» или, говоря менее философским языком, сознавая, что материальные факторы определяют культурную жизнь, слишком упрощенно тащить чрезмерную тяжесть, которой она стала во второй половине прошлого века и первой половине настоящего, когда сам капитализм сформировал менталитет Европы и Америки в экономическом направлении.
Взгляд на историю показывает, что этот, в большей части буржуазный образ реальности, который марксизм повернул в кажущуюся «радикальной» идеологию, ограничен особым промежутком времени в прошлом, каким бы преобладающим он ни казался в настоящем. Было бы невозможно понять, почему капитализм не стал превалирующим социальным порядком в различное время античного мира, если унаследованные культурные традиции не ограничивали и не подрывали капиталистического развития в прошлые эпохи.
Можно привести бесконечное количество примеров, согласно которым «мышление» определяет «существование» (если кто-то хочет пользоваться таким детерминистским языком), обращая взор к истории Азии, Африки и Латинской Америки начала нового времени, не говоря уже о многих европейских странах. На уровне отношений между сознанием и бытием, которые все еще имеют значение для марксистских академиков, даже если все остальное в теории лежит в развалинах, марксизм ставит свои собственные вопросы.
Оценивая прошедшее с экономической и буржуазной точки зрения, марксизм определяет в буржуазных терминах множество проблем, имеющих отчетливо небуржуазную и удивительно неэкономическую основу. Даже неудача докапиталистических обществ при движении к капитализму, например, объясняется «недостатком» технологического развития, бедностью науки и, как часто случается во многих не менее строгих работах Маркса, культурными факторами, которые считаются обусловленными экономическими факторами.
Кроме круговых обоснований, характеризующих марксизм, к попыткам определения революционного проекта в наше время в гораздо большей степени относится идеал пролетарского социализма и мифы, которые вокруг него нарастают. Основы революционных проектов связаны со спецификой времени их создания, как бы сильно они ни пытались сделать эти идеалы универсальными и выступающими за гуманность во все времена. Крестьянский радикализм в основном относится к периоду начала жизни в оседлых деревенских поселениях. Облаченный в универсальную религиозную мораль, он всегда говорил о вневременных ценностях и надеждах, сконцентрированных вокруг земли и деревни. Такие личности, как украинский анархист Нестор Махно в 1917-1921 гг. и мексиканский народник Эмилиано Сапата примерно в то же время, преследовали почти такие же цели. По той же причине ремесленный радикализм, проявлявшийся повсюду в средние века и достигший расцвета в движении enrages Французской революции и Парижской Коммуны 1871 г. Пьер-Жозеф Прудон был, возможно, самым сознательным из их ораторов, хотя его муниципальные и конфедералистские идеи были гораздо более дальновидными в своем реконструктивном смысле, чем у любого конкретного класса, к которому он обращался.
Пролетарский социализм, который по сей день сохраняется в идеалах многих независимых социалистов и синдикалистов, имеет более комплексную и сложную генеалогию. Он происходит частично из трансформации ремесленников в индустриальных рабочих во время взрывных лет Индустриальной революции. Похоже, на него как на движение оказала влияние — помимо всех теорий — уходящая корнями в деревню и небольшой город значительная пролетаризация крестьян, которых принуждали оставить деревни и сельскохозяйственную культуру. То, что они привнесли в эту докапиталистическую культуру с ее естественными ритмами и ценностями, имеет ключевое значение для объяснения характера их недовольства и воинственности. Рабочие классы традиционного индустриального капитализма, даже уже в 1920-х и 1930-х гг. в Америке и Европе, не были «потомственными» пролетариями. Американские рабочие автомобильных заводов, например, были набраны в Аппалачских горах в первой половине нашего века. Много французских и особенно испанских рабочих было набрано из деревень и небольших городов, они не были просто ремесленниками в больших городах, вроде Парижа. То же самое верно по отношению к рабочему классу, совершившему в 1917 г. революцию в России. Маркс, к своему непреходящему стыду, обычно считал этот в высшей степени подвижный слой der alte scheisse (буквально, старым дерьмом) и ни в коей мере не рассчитывал на них в смысле свершения революций, с чем и можно поздравить его последователей.
На этом сельском фоне сложилась в высшей степени сложная мозаика из отношений, ценностей и напряжений между доиндустриальной и индустриальной культурой, каждая из которых формировала пылкий характер мужчинам и женщинам, которыми, хотя они и работали с современными машинами и жили в больших, часто высоко образованных, урбанистических районах, управляли в основном ремесленные и крестьянские ценности. Первоклассные рабочие-анархисты, которые прожигали деньги, награбленные в оружейных магазинах Барселоны в лихорадочные июльские дни подъема 1936 г. (как сообщает Рональд Фрезер), действовали под влиянием глубоко утопических и этических идей, а не просто из экономических интересов, которыми капитализм должен был пропитать во многом рабочий класс с течением времени. Пролетариат конца XIX - начала XX вв. был особой социальной породой. Она была деклассирована по своему мышлению, стихийна в жизненном натурализме своего поведения, разозленная из-за потери своей автономности, и сохраняла своими ценностями разрушенный мир ремесленничества, любовь к земле и общинную солидарность.
