Но она также имеет и менее невинную сторону. Она может привести к отрицанию человеческой природы, интровертному отречению от социального общения, ненужному противопоставлению дикости и цивилизации. Руссо склонялся к этой точке зрения в XVIII в. по различным причинам, которых нет необходимости касаться в данной дискуссии. То, что Вольтер называл Руссо «врагом человечества», не совсем преувеличение. Энтузиаст дикости, уединявшийся в горных районах и избегавший человеческого общества, создал образы неисчислимых мизантропов на протяжении лет. Для людей племени такие индивидуальные уходы, или «поиски видений», были путями возвращения в их общины с большей мудростью, а для мизантропа — восстанием против своего собственного вида, на самом деле, отказом от естественной эволюции, воплощенной в человеке.
Это натравливание «первой природы» на социальную «вторую природу» связано с неспособностью понимать, что иррациональное и антиэкологическое в капиталистическом обществе могло бы быть рациональным и экологическим в свободном обществе. На обществе — клеймо продажности. Человечество, независимо от своих внутренних конфликтов между угнетателем и угнетаемым, превращается в единое целое, становится одним «видом», оказывающим пагубное влияние на первобытный, предположительно «невинный» и «этичный» естественный мир.
Такие мнения с легкостью продуцируют биологизм, который не видит способа существования человечества и общества в природе или, более точно, в естественной эволюции. Тот факт, что люди — тоже продукт естественной эволюции, и общество выросло из этого эволюционного процесса, включило в свою эволюцию природный мир, измененный для социальной жизни, обычно занимает подчиненное положение по отношению к очень статичному образу природы. Этот упрощенный тип представления видит природу простым куском пейзажа типа того, с которым мы встречаемся на открытках. Это мнение больше эстетическое, чем экологическое. Энтузиаст дикой природы обычно либо гость, либо отдыхающий в мире, и в основе своей чужой для его или ее собственной социальной окружающей среды. Такие энтузиасты диких мест переносят свое социальное окружение внутрь себя самих, знают они об этом или нет, это так же верно, как то, что рюкзаки у них за плечами зачастую являются продуктом в высшей степени индустриализированного мира.
Необходимость подняться выше этих традиционных течений в вопросах, касающихся охраны окружающей среды, возникла в начале 1960-х, когда в 1964 году анархистские авторы попытались переработать идеи свободы с проэкологической позиции. Не отрицая потребности остановить деградацию окружающей среды из-за загрязнения, обезлесивания, сооружения ядерных реакторов и тому подобного, реформистские подходы, сфокусированные на отдельных проблемах, были оставлены ими во имя революционного подхода, основывающегося на необходимости тотально перестроить общество в экологическом направлении.
Что характерно в этом новом подходе, корни которого можно найти в трудах Кропоткина, это определение отношений, которые оно создало между иерархией и доминированием человека над природой. Выражаясь просто, сама идея подавления природы берет начало от подавления человека человеком. Как я уже отмечал в этой книге, эта интерпретация полностью перевернула традиционное либеральное и марксистское мнение о том, что доминирование людей над людьми происходит от исторической необходимости доминирования над природой, что, используя человеческий труд, можно преодолеть, «кусачий», неподатливый природный мир, чьи «секреты» должны быть раскрыты и принести пользу при создании процветающего общества.
Ни одна идеология со времен Аристотеля фактически не сделала больше для того, чтобы оправдать иерархию и доминирование, чем миф о том, что доминирование над природой предполагает доминирование «человека над человеком». Либерализм, марксизм и более ранние идеологии нерасторжимо связали подавление природы со свободой человека. Ирония в том, что доминирование людей над людьми, подъем иерархии, классов и государства, рассматривались как «предпосылки» для их устранения в будущем.
Идеи, выдвинутые анархистами, умышленно назывались социальной экологией, чтобы подчеркнуть, что большинство экологических проблем коренятся в социальных проблемах, проблемах, относящихся к самому началу патрицентрической культуры. Подъем капитализма, основными законами жизни которого были конкуренция, накопление капитала и неограниченный рост, сделал эти проблемы — экологические и социальные — особенно важными, причем настолько, что это не имело прецедентов ни в одной более ранней эпохе человеческого развития. Капиталистическое общество, занятое переведением органического мира во все более безжизненное, неорганическое собрание товаров, было предназначено для упрощения биосферы, чтобы посредством этого «стричь против шерсти» естественную эволюцию с ее движением по направлению к дифференциации и разнообразию.
Чтобы это изменить, капитализм следует заменить экологическим обществом, базирующимся на неиерархических отношениях, децентрализованных общинах, экотехнологиях вроде солнечной энергии, органическом сельском хозяйстве и индустрии, короче, демократическими формами типа «лицом к лицу» поселения, экономически и структурно связанного с экосистемой, в которой оно локализовано. Эти идеи выдвигались в таких статьях, как «Экология и революционная мысль» (1964) и «По направлению к свободной технологии» (1965), за годы до того, как был объявлен «День Земли» и в повседневную речь стало входить непонятное слово «экология».
Следует особо отметить, что данная литература поначалу привязывала экологические проблемы к иерархии, а не просто к экономическим классам; что была сделана серьезная попытка выйти за рамки единичных проблем окружающей среды в направлении к глубоко засевшим экологическим неполадкам монументального характера; что отношение природы к обществу, формально рассматриваемое как изначально ему антагонистическое, раскрывалось как часть продолжительного исторического континуума, на которой общество отодвинулось от природы в результате сложного и кумулятивного эволюционного процесса.
Возможно, требовалось слишком много от становящихся все более маоистскими Новых Левых и — все более коммерческой контркультуры: и те, и другие обладали слишком большой склонностью к действию и все более глубоким недоверием к теоретическим идеям, чтобы включить в себя социальную экологию как целое. Такой термин, как «иерархия», редко используемый в риторике Новых Левых, был широко распространен в радикальных дискуссиях конца 60-х и оказался соответствующим новому движению, а именно феминизму. Категория иерархии с ее определением женщины как жертвы «цивилизации», ориентированной на мужчин, независимо от ее «классового положения» и экономического статуса, оказалась особенно подходящей для ранних феминистских анализов. Социальная экология все больше перерабатывалась ранними радикальными феминистскими авторами в критику иерархических форм, а не просто классовых форм.
В широком смысле, социальная экология и ранний феминизм прямо бросили вызов марксисткой ориентации на экономические основания в социальном анализе. Они воспроизводили антиавторитарную перспективу Новых Левых с более четким и более выраженным выделением иерархического доминирования. Приниженная позиция женщин как рода и статусной группы делалась очень явной на фоне ее кажущегося «равенства» в мире, управляемом правосудием неравенства равных. В то время как Новые Левые преобразовывались в марксистские секты, а контркультура трансформировалась в новую форму розничной продажи, социальная экология и феминизм распространяли идеал свободы, выходящий за рамки всех созданных недавно границ. Иерархия как таковая, в форме способов мышления, основных человеческих отношений, социальных отношений и взаимодействия общества с природой, могла быть высвобождена из классового анализа, который скрывал ее в экономической интерпретации общества. Историю теперь можно исследовать в терминах, понятных всем, таких, как свобода, солидарность и эмпатия какого-либо рода; на самом деле потребность быть действующей частью природного баланса.
