Александр ДЮМА

На границе Пикардии и Суассона, в центре той части Французской земли, что под именем Иль-де-Франс входила в исконные владения наших королей, посреди гигантского полумесяца, образованного протянувшимся с севера на юг лесом площадью в пятьдесят тысяч арпанов, под сенью огромного парка, посаженного при Франциске I и Генрихе II, раскинулся городок Виллер-Котре, славный тем, что в его стенах появился на свет Шарль Альбер Демутье, который в пору, когда началась эта история, сочинял в родном городе, на радость тогдашним красавицам, «Письма к Эмилии о мифологии», пользовавшиеся бешеным успехом.

Дабы упрочить поэтическую репутацию городка, которому недоброжелатели, несмотря на королевский замок и две тысячи четыреста жителей, отказывают в звании города, добавим, что он находится в двух милях от Ла Ферте-Милона, где родился Расин, и в восьми милях от Шато-Тьерри, где родился Лафонтен, а мать автора «Британика» и «Гофолии» была родом из самого Виллер-Котре.

Вернемся к королевскому замку и двум тысячам четыремстам обитателям городка.

Замок этот, строительство которого было начато при Франциске I, чьи саламандры по сей день украшают его стены, и закончено при Генрихе II, чей вензель, сплетенный с вензелем Екатерины Медичи и окруженный тремя полумесяцами Дианы де Пуатье, и поныне венчает его двери, служил прибежищем королю-рыцарю в пору его любви к г-же д'Этамп и Луи Филиппу Орлеанскому в пору его любви к красавице г-же де Монтессон, однако после смерти этого последнего сделался почти необитаем, ибо сын его Филипп Орлеанский, получивший позднее прозвище Эгалите, превратил королевскую резиденцию в обычный охотничий приют Как известно, замок и лес Виллер-Котре входили в число земель, пожалованных Людовиком XIV его брату, когда тот женился на сестре короля Карла II, Генриетте Английской.

Две тысячи четыреста жителей, о которых мы посулили сказать несколько слов, состояли, как это бывает в любом городке, насчитывающем две с лишним тысячи человеческих особей:

1) из нескольких дворян, проводивших лето в окрестных замках, а зиму в Париже и, по примеру герцога Орлеанского, бывавших в Виллер-Котре лишь от случая к случаю;

2) из немалого числа буржуа, которые в любую погоду выходили из дома с зонтиком под мышкой, дабы совершить ежедневную послеобеденную прогулку, конечным пунктом которой был расположенный в четверти мили от города широкий ров, отделяющий парк от леса; местные жители звали его «Ого!» – по всей вероятности, из-за исполненного гордости восклицания, которое исторгал его вид у астматиков, сумевших проделать, не запыхавшись, столь долгий путь;

3) из множества ремесленников, трудившихся целую неделю и лишь по воскресеньям позволявших себе ту прогулку, которой их более удачливые земляки наслаждались ежедневно;

4) и, наконец, из нескольких жалких пролетариев, которым даже воскресенье не приносило отдыха, ибо, работая шесть дней в неделю на дворян, буржуа или даже ремесленников, они по воскресеньям отправлялись в лес, чтобы собрать там сучья, которыми гроза – этот лесной жнец, расправляющийся с дубами так же легко, как и с колосьями, осыпает влажную почву высоких мрачных лесов в роскошных герцогских владениях.

Если бы Виллер-Котре, Villerii ad Cotiam Retiae, имел несчастье занимать в истории место, достаточно значительное для того, чтобы археологи обратили на него внимание и исследовали его превращение из деревни в городок и из городка в город – превращение, которого, как мы уже сказали, не желают признавать его враги, – они непременно установили бы тот факт, что вначале эта деревня представляла собою двойной ряд домов, построенных по обе стороны дороги из Парижа в Суассон; затем, продолжили бы они, когда местоположение на опушке прекрасного леса привлекло сюда новых жителей, к первой улице прибавились новые, расходящиеся в разные стороны, подобно солнечным лучам, и устремляющиеся к соседним поселениям, с которыми необходимо было поддерживать сношения, из одной-единственной точки, которая, естественно, сделалась центром, тем, что именуют в провинции ПЛОЩАДЬЮ; вокруг этой площади выросли красивейшие дома деревни, ставшей городком, а в центре воздвигся фонтан, украсившийся в наши дни широкой четырехугольной оградой; наконец, археологи точно установили бы день, когда подле скромной церквушки – первой необходимости народа – были заложены первые камни просторного замка – последней прихоти короля; замка, который, как мы уже сказали, выполняя в разные времена роль королевской и герцогской резиденции, превратился ныне в печальный и отвратительный приют нищеты под надзором префектуры департамента Сена.

Однако в эпоху, когда началась эта история, королевская власть хотя и пошатнулась, но все же еще не пала так низко, как сегодня; в замке, конечно, уже не жил герцог, но он еще и не стал пристанищем для нищих; он был просто-напросто пуст, и под крышей его обитала лишь прислуга, необходимая для поддержания порядка, – прислуга, среди коей главными лицами были привратник, капеллан и распорядитель игры в мяч. Все окна огромного здания, как те, что выходили в парк, так и те, что смотрели на вторую городскую площадь, именуемую, на аристократический манер, замковой, были закрыты, что делало еще более унылой и безлюдной эту площадь, на одном из углов которой стоял домик, о котором читатель, надеюсь, позволит нам сказать несколько слов.

Домик этот был, можно сказать, виден только со спины, но спина, как это случается и у иных людей, являлась самой выразительной его чертой. В самом деле, фасад его, главной достопримечательностью которого была дверь, топорно закругленная сверху и угрюмо запертая восемнадцать часов в сутки, выходил на улицу Суассон; с противоположной же стороны раскинулся сад, из-за ограды которого виднелись верхушки вишен, слив и яблонь, а по обеим сторонам калитки, выходящей на площадь, росли две вековые акации, которые каждую весну протягивали ветви через стену, словно для того, чтобы осыпать все кругом своими душистыми цветами.

Дом этот принадлежал капеллану замка, который не только служил обедню в тамошней церкви, где, несмотря на отсутствие хозяина, каждое воскресенье совершалась месса, но и содержал небольшой пансион, выпускники которого могли претендовать на две стипендии – в коллеже Плески и в суассонской семинарии. Нечего и говорить, что деньги на эти стипендии давало семейство герцогов Орлеанских (первой из них горожане были обязаны отцу Филиппа Эгалите, второй – сыну регента) и что обе эти стипендии были предметом вожделения родителей и причиной отчаяния детей, вынужденных из-за них писать каждый четверг особые контрольные работы.

Так вот, однажды в четверг – дело происходило в июле 1789 года – стояла пасмурная погода, с запада надвигалась гроза, и две великолепные акации, о которых мы уже упоминали, начали сбрасывать свой весенний целомудренный наряд и ронять на землю пожелтевшие от первой летней жары листочки; все утро на площади царила тишина, нарушаемая лишь шуршанием этих листьев, гонимых ветром по истоптанной многочисленными прохожими мостовой, да чириканьем воробьев, проносившихся над самой землей в погоне за мухами, но вот наконец на высокой аспидного цвета городской колокольне пробило одиннадцать.

В ту же секунду над площадью грянуло «ура», достойное целого полка улан, и раздался грохот, похожий на шум горного потока: калитка между двух акаций распахнулась или, вернее сказать, рухнула, и ватага детей высыпала на площадь, где почти сразу разделилась на пять-шесть веселых и шумных стаек: одни начали пускать волчок, другие – прыгать по начерченным белым мелом клеткам, третьи – играть в мяч, который они старались забросить в вырытые на ровном расстоянии одна от другой ямки.