Но Хейко, эта жалкая тварь, — извините меня! — вдруг чего-то испугался.

«Если Плаггенмейер наш трюк раскусит, — говорит он, — он убьет меня со злости либо взорвет свою бомбу».

«Трусливая сволочь!» — кричал я, мотая его туда-сюда, как мешок с соломой.

Только пусть он не врет теперь, что это я выбил ему два зуба из челюсти, то есть изо рта — два настоящих зуба! — пусть не врет, не было этого!

Что я с ним ни делаю, он участвовать в моем плане не хочет. Он еще сказал, что боится, что господам Буту и Кемене наша затея придется не по вкусу, а раз так, нечего и начинать.

Ерунда все это!

Но вы спросите Хейко, как все было, господин… обязательно спросите его. Он мои слова подтвердит, кроме насчет зубов. А так все сойдется. Но нечего мне приписывать какие-то зубы. Этот чертов пьяница обязательно потерял их в «Театральном кафе» или как там эта вшивая забегаловка называется.

И вот я стою на улице перед театром как самый несчастный человек в мире.

Не смейтесь над тем, как я выражаюсь, только я и злейшему врагу не пожелаю, чтобы он хоть раз в жизни пережил такие паршивые секунды. Да, я даже заревел с горя. И стесняться слез этих не подумаю. Можете спокойно напечатать все как есть. Кто надо мной вздумает посмеяться, того бог накажет еще хуже, чем меня! Насмешников он всегда карает!

Стою я, значит, совсем один. Что мне делать? Обратно вернуться в школьный двор, смотреть, как этот псих доводит мою дочь? Нет! А что? На людей я влиять не умею, уговаривать то есть, и власти у меня никакой, не то что у господина Бута.

И тут я поднял глаза и увидел водонапорную башню, она стоит как раз за театром. Вспомнились мне слова отца: сам себе поможешь, господь тебе поможет! Эта старая башня, ну, водонапорная, вы ее, наверное, видели, ее доктор Эн-но Рейнердс перестроил себе под квартиру. Она в самом конце Кирхгассе, прямо напротив Старого кладбища. А доктор Энно Рейнердс, которого вызвали к гимназии, чтобы помочь, если что, он не только практикующий врач, но и лучший стрелок из мелкокалиберной винтовки в сборной Брамме.

И я придумал!

Раз доктор Рейнердс стоит во дворе у машин «скорой помощи», значит, в квартире у него никого нет, потому что его жену и сына я видел за мешками с песком. У доктора Рейнердса оружия полно. И еще я хочу добавить, что из окон Старой башни есть полный обзор двора гимназии и окон 13-го «А». Как-никак я два года назад, будучи на все руки мастер, помогал моему товарищу по команде стрелков, когда он купил эту башню и когда переезжал туда, где советом, а где делом и хорошо помнил, что из окон видно.

Сказано — сделано.

Весь город был занят событиями в школьном дворе и в 13-м «А», так что я незаметно прошел к Старой башне и проник внутрь путем взлома двери в подвале, что оказалось совсем легко.

Пройдясь по всем комнатам, я выбрал маленькое окно в бильярдной доктора Рейнердса как самое подходящее для приведения моего плана в исполнение. Из ружейного шкафа господина доктора Рейнердса я достал три штуки, для большей верности, как говорится. Если память меня не подводит, это были «винчестер-88» с оптическим прицелом, итальянское ружье марки «ман-лихер-каркано», модель 91/38, и «винчестер-магнум-22», ну и патроны подходящие.

В оптический прицел я мог хорошо разглядеть лица всех, кто сидел в 13-м «А». Моя Гунхильд — так близко и так далеко! Бледная как полотно. Того и гляди сознание потеряет. Это бесчеловечно, понимаете! И все из-за Плаггенмейера, этой свиньи!

Если я почему-то и раскаиваюсь, то из-за того, что ворвался без спроса в квартиру доктора Рейнердса. Но я чего хотел? Прихлопнуть этого Плаггенмейера как бешеную собаку.

Я сказал себе: ты в сборной стрелков на третьем месте, ты вполне можешь обезвредить этого Плаггенмейера, прежде чем он взорвет свою бомбу. Попасть в лоб или в сердце — он и не пикнет. А эти «быки» с их «совестью» и «предписаниями»! Они-то свои денежки получат, хоть и прогуливаются себе между могил и только делают вид, будто чем-то заняты; да, эти своего не упустят. А что им переживать? Не их любимые дети в этом классе сидят…

Нет-нет, ты единственный, кто может покончить с Плаггенмейером, — это я так все время повторял про себя.

Дорога была каждая секунда».

Я стоял на некоем возвышении — на мешке с песком— и медленно поворачивался вокруг собственной оси. Сколько же народа собралось во дворе! Поскольку преобладали летние платья и костюмы, нельзя сказать, будто от людей было темно в глазах, зато рябило, это уж точно. Кирхгассе, откуда хорошо просматривается вытянутый в длину школьный двор, была заполнена людьми до отказа, как перроны метро в час пик; то же касалось и площадок детского сада перед церковью Св. Матфея и самого Старого кладбища. Дети устраивались на надгробиях. Взрослые, особенно люди пожилые и жившие поблизости, пришли с табуретами и лестницами. Из рук в руки передавались бинокли, полевые и театральные. Полиция соблюдала необходимые меры предосторожности, раз за разом проверялась плотность оцепления. Главный же интерес полиции был прикован к выезду на Браммермоорское шоссе. Он постоянно должен был оставаться свободным, чтобы в случае взрыва спасательные машины на полной скорости доставляли бы спасенных и изувеченных в городскую больницу. Такой была ситуация на школьном дворе в половину первого с минутами.

Поскольку в данный момент не происходило ничего драматического, я достал из кармана пиджака мятные конфеты и принялся разглядывать собравшихся. Сколько их примерно? Я мысленно составил из них маленькие каре по десять человек и прошелся глазами по всему двору, квадрат за квадратом. Что-то около четырехсот человек. Когда-то я начинал репортером спортивной хроники, глаз у меня наметанный, так что если и есть ошибка, то незначительная.

Если исключить родителей сидевших в классе учеников и всех их близких, можно сказать так: толпа начала скучать. Поначалу они, охваченные ужасом, хотели все же стать свидетелями этого чудовищного кровопролития и всех связанных с ним последствий. Животное, звериное чувство: быть свидетелем гибели других, находясь в полной безопасности. Им доведется собственными глазами увидеть страшный спектакль, при рассказе о котором у слушателей будут расширяться зрачки и подрагивать кончики пальцев — даже через поколение, а то и через два. Тогда, летом 1973 года, помните?.. Что особенного происходит в Брамме? Ничего такого, что заинтересовало бы мир. А этот день мог стать единственным событием в столетии, сообщения о котором попадут в газеты Нью-Йорка и Сан-Франциско, Лондона и Парижа, Рио, Токио, Кейптауна и Каира. Не меньше десяти строчек на одной из первых полос — о Брамме! Событие, не имеющее никакого значения для истории, но для жизни здешних уроженцев — история, исполненная глубочайшего смысла, тема для бесчисленных бесед, газетных статей, школьных сочинений, политических диспутов и научных исследований.

Но сейчас затишье. Стало так же скучно, как на футбольном матче с участием «Терты», когда после девяноста минут на табло красуются нули. Толпа — а некоторые стояли тут уже по четыре часа — была разочарована, она чувствовала себя обманутой. Некоторые граждане, высунувшиеся из окон своих квартир на Кирхгассе, словно зеваки во время июньского шествия с розами в Кельне, требовали от полицейских, чтобы те взяли гимназию штурмом. Неужели они не в состоянии ничего предпринять?!

Появление матери Плаггенмейера и ее вопль отчаяния тоже ни к чему не привели. Плаггенмейер позволил ей подойти к самому окну и только тогда ледяным тоном проговорил:

— Если ты рассчитывала избавиться от меня таким образом, ты просчиталась!

После чего к ней подбежали полицейские и увели.

Лиззи Плаггенмейер. Честно признаюсь, я ее появление представлял себе иначе. Все мы рассчитывали, что сна всех выручит, уговорит сына сдаться. А теперь я спрашиваю себя, почему, собственно говоря, мы на это рассчитывали? Абсолютно всем было известно, что отношения между ними плохие, а точнее сказать, нет между ними никаких отношений. Но, с другой стороны, ее прибытие не было таким уж бесполезным, как казалось на первый взгляд: одной фразы, сказанной Плаггенмейером, было достаточно, чтобы понять — мать свою он ненавидит! И за дело — она отказалась от него, бросила на произвол судьбы. Чем же она, мать, виновна меньше других?.. Он мстил ей за то, что всю жизнь был для нее укором. И самоубийство в некотором смысле было бы ей на руку. Если смотреть на вещи с такой точки зрения, в появлении Лиззи Плаггенмейер есть и хорошая сторона.