– Две ночи назад лев напал на стадо. Убил черного быка с хорошими рогами. Сегодня утром морани пошли за львом и окружили его. Когда он понял, что не вырвется, то выбрал жертвой Сингиди и кинулся на него. Сингиди убил льва одним лишь ударом копья, чем заслужил великую славу. Теперь он может поставить копье у двери любой женщины. – Лойкот задумчиво помолчал, потом с грустью добавил: – Когда-нибудь и я сделаю то же самое, и тогда девчонки больше не будут надо мной смеяться и называть ребенком.

– Дай Бог, чтобы так оно и случилось, – пробормотал Леон по-английски и перешел на маа. – Что еще ты слышал? – Довольный оказанным вниманием, Лойкот несколько минут перечислял события последних дней: рождения и смерти, свадьбы, происшествия со скотом и тому подобное. – А ты спрашивал о белых людях? Где сейчас солдаты була матари и их аскари?

– Германский комиссар из Аруши с шестью аскари идет по долине в сторону Мондули. Других солдат в долине нет.

– А другие белые люди?

– Два германских охотника с женами и фургонами стоят лагерем у холмов Мето. Они убили много буйволов и насушили много мяса.

До Мето было по меньшей мере восемьдесят миль, и Леон удивился, сколько информации, да еще с такой обширной территории, удалось получить за короткое время. В книжках старых охотников упоминалась способность масаи обмениваться информацией, однако раньше он не придавал этому значения. Судя по рассказу Лойкота, сеть чунгаджи накрывала всю землю масаи. Он улыбнулся в кружку: теперь у Пенрода были глаза вдоль всей границы.

– А как насчет слона? Ты не узнавал у своих братьев? Может быть, они видели где-то неподалеку крупного самца?

– Слонов много, но по большей части самки и детеныши. В это время года самцы обычно либо уходят в горы, либо их надо искать в кратерах Нгоронгоро и Эмпакай. Это и так все знают.

– И что же, во всей долине нет ни одного самца?

– Чунгаджи заметили одного около Наманги, здоровенного, но то было несколько дней назад, и с тех пор его никто не видел. Они думают, он мог уйти в пустыню Ньири, где наших никого нет, потому что там нет корма для скота.

– Надо следовать за ветром, – напомнил Маниоро.

– Или тебе стоит научиться сладкоголосому пению, – пожал плечами Леон.

Леон проснулся раньше всех, еще до восхода, и, отойдя подальше, за большое поваленное дерево, присел справить нужду. Вокруг было тихо, ни ветерка – мир вокруг словно затаил дыхание. Над головой, проступая на фоне сереющего с приближением рассвета неба, висели на ветках тяжелые, неподвижные листья. Вернувшись в лагерь, Леон увидел, что Ишмаэль уже встал и повесил над огнем чайник, а оба масаи еще только ворочаются. Он подошел к костру, протянул руки к робким язычкам пламени – рассвет принес прохладу.

– Сегодня ветра нет, – сказал он Маниоро.

– Подождем, пока встанет солнце.

– А куда пойдем, если ветра не будет?

– Без ветра идти некуда, – покачал головой масаи. – Мы пришли сюда только потому, что следовали за ветром, как сказала моя мать. Придется ждать, пока он снова не укажет направление.

Леон отвернулся, чтобы не выдать раздражения. Не слишком ли долго он потворствовал старой мошеннице? Может быть, пора наконец покончить с этими фокусами и перестать делать вид, будто они верят всей этой звонкой чепухе? За глазами проснулась и напомнила о себе тупая боль. С вечера уснуть не давал холод, а потом, когда уснуть все же удалось, пришли кошмары с Хью Тервеем и его распятой на земле женой. Ишмаэль протянул чашку кофе, но и она не оказала привычного ободряющего эффекта. В чаще за лагерем запела, приветствуя новый день, малиновка, ей отозвалась другая, где-то вдалеке рыкнул сердито лев. И снова тишина.

Лишь допивая вторую чашку, Леон ощутил наконец просыпающуюся в теле бодрость. Он уже собрался было сказать что-то Маниоро, когда его внимание привлек громкий и какой-то дребезжащий звук, наподобие того, что получается, если энергично потрясти заполненную камешками жестянку. Все с интересом подняли головы. Птичку звали медоуказчик, и сейчас она приглашала людей следовать за ней к улью диких пчел. Согласно поверью, человек, полакомившись медом, должен поделиться добычей и с приведшей его к улью птицей – оставить ей пчелиный воск и личинок. За века соседского существования обычай укоренился у людей и стал привычным для птиц. Говорили, что обманувшего птичку ждет жестокая расплата: в следующий раз медоуказчик приведет его либо к логову льва-людоеда, либо к гнездовью ядовитых змей. В общем, обманывать птаху стал бы разве что полный дурак или скупец.

Леон поднялся, и желтовато-коричневая пташка вспорхнула с верхней ветки и захлопала крылышками, производя уже знакомый звук. При этом она то ныряла в крону, то появлялась вновь.

– Мед!

Маниоро облизнулся, предвкушая удовольствие. Устоять перед соблазном не мог ни один африканец.

– Мед, сладкий мед! – закричал Лойкот.

Головной боли как не бывало. Леон схватил ружье.

– Пошли! Поторапливайтесь!

Медоуказчик, увидев, что люди зашевелились, слетел с дерева и возбужденно зачирикал, приглашая их следовать за собой.

Почти час они бежали за крылатым проводником. Леон ничего не говорил остальным, но его не оставляло чувство, что птаха и есть тот сладкоречивый певчий, о котором говорила Мама Лусима. Тем не менее сомнения перевешивали надежды, и он, не позволяя себе увлекаться, готовился к разочарованию. Маниоро, возможно, желая ободрить птичку, негромко запел, и скакавший рядом с Леоном Лойкот тут же присоединил к его голосу свой.

Крылатый проводник вел их через лес, порхая с дерева на дерево, чирикая и пританцовывая от нетерпения на верхних ветках, дожидаясь и продолжая путь дальше. Незадолго до полудня добрались до высохшего русла реки. Деревья здесь были гуще и выше – их питали подземные воды. Пташка уже ждала людей на верхушке самого высокого дерева. Подойдя ближе, Маниоро остановился, всплеснул руками и, указывая вверх, радостно закричал:

– Вон оно!

Леон поднял голову – в лучах солнца мелькали быстрые золотистые пятнышки, пчелы возвращались домой, в улей. В нескольких ярдах от земли ствол раздваивался на тяжелые толстые ветви, развилку между которыми расщепила узкая глубокая трещина. Вытекавшая из расщелины тонкая струйка сока сгущалась и застывала на коре прозрачными капельками. Вот у этой расщелины и вились пчелы: одни с жужжанием прилетали, другие, выбираясь из улья, с таким же жужжанием улетали. Перед глазами возник почему-то сладострастный образ Верити О’Хирн. Сердце защемила острая грусть. Леон поймал себя на том, что вспомнил о ней впервые за несколько дней.

Остальные готовились к сбору меда. Маниоро срезал с соседнего дерева квадратный кусок коры, скрутил его в трубку и обвязал узкими полосками лыка. Потом вставил в трубку рукоятку, а рукоятку снабдил петлей из того же лыка. Ишмаэль развел небольшой костер и подбрасывал в огонь сухие веточки. Лойкот подобрал низ шуки – в результате чего нижняя часть туловища осталась голой – и, подойдя к дереву, проверил текстуру коры и посмотрел вверх, мысленно готовя себя к нелегкому восхождению.

Костер разгорелся. Ишмаэль подбросил в огонь зеленых веток, подул на них, и в воздух поднялись клубы едкого белого дыма. Подцепив на широкое лезвие панги несколько угольев, Маниоро засыпал их в закрепленную на рукоятке трубку и передал инструмент Лойкоту. Паренек повесил его на плечо, сунул за пояс пангу, поплевал на ладони и ухмыльнулся Леону.

– Смотри, М’бого. Никто не умеет лазать так, как я.

– Я не удивлюсь, если узнаю, что ты брат павиана, – сказал Леон. Лойкот рассмеялся и прыгнул на дерево. Поднимался он с поразительной быстротой, словно присасываясь к стволу то ладонями, то босыми подошвами, и до развилки добрался без передышки. Достигнув цели, проворный пастушок выпрямился во весь рост, снял с плеча трубку из коры и, не обращая внимания на вьющихся у головы пчел, поднес ее к губам и подул, как горнист. Из противоположного конца вылетел клуб дыма, и пчел словно ветром сдуло.