— Я вас не понимаю, доктор, — ошеломленно сказал Брент. — Как это вам ничего не известно об арабах?

— Да вот так! Неизвестно — и все! — Хорикоси гневно распрямился. — Вот утка, лейтенант! Ваша задача — регулярно заполнять ее доверху, и тогда мы вынем у вас из вены эту иголку. Понятно? Пить и писать, пить и писать, остальное вас не касается!

Еще год назад, когда Брент впервые познакомился со старшим фельдшером Хрикоси, тот поразил его. Он принадлежал к числу «коренных» моряков «Йонаги» и пришел на корабль в 1938 году, став санитаром. Во время сорока двух лет ледового плена, когда все пять судовых врачей один за другим переселились в лучший мир, Хорикоси обнаружил редкостные дарования клинициста и искуснейшего хирурга и постепенно стал брать медсанчасть авианосца в свои руки. Когда же в 1967 году умер последний врач, адмирал, глубоко презиравший медицину и медиков, которых он иначе как «шарлатанами и коновалами» не звал, проникся к фельдшеру доверием, вручил ему бразды правления, приказав подобрать себе помощников из числа самых толковых и старательных санитаров. Адмирал знал, что премудрости врачебной науки постигаются не по учебникам и руководствам, а в ежедневной практике, передаются от мастера — подмастерью, и без колебаний назначил фельдшера начальником МСЧ.

Хорикоси чувствовал себя в судовом лазарете полновластным хозяином и относился к надменным офицерам без того раболепия, которое предписывали уставы и традиции императорского флота. Даже когда в его владениях появлялся сам адмирал Фудзита, фельдшер был с ним почтителен без заискивания и вежлив без подобострастия. Он знал себе цену и был уверен в себе, — может быть, этим объяснялась его независимость, граничащая с высокомерием. Он наотрез отказался пройти аттестацию на получение офицерского звания, сказав Фудзите, что не ему, темному и необразованному крестьянскому сыну, носить золотые нашивки.

Когда «Седьмой авианосец» вошел в Токийский залив, командование Сил самообороны тут же предложило укомплектовать МСЧ дипломированными военными врачами, но адмирал, к полному восторгу Хорикоси, отказался от этого. В судовую роль было внесено лишь несколько юных санитаров, которых четверо ветеранов с ходу принялись школить и жучить. Сам Хорикоси внимательнейшим образом штудировал медицинскую литературу, заказывал самые последние новинки оборудования и фармацевтики. Благодаря его усилиям МСЧ авианосца превратилась в первоклассное лечебное учреждение, не уступавшее лучшим клиникам мира. Вскоре начались тяжелые бои с террористами, и койки лазарета заполнялись моряками со всеми видами увечий и ран. Многие погибали — в том числе совсем молодые, — и у надменно поджатых губ Хорикоси появились горькие складки.

— Да! Такеда! — сказал он. — Проследи, чтобы он съедал не меньше тридцати яиц в день.

— Куда мне столько? Я же кукарекать начну! — возразил было Брент.

— Организму нужен полноценный белок. Если не хочешь лейтенант, попасть в суп, — подмигнул Хорикоси, — ешь яйца!

— Какой еще суп? — спросил Брент, подозревая подвох.

— А то ты не знаешь, что делают с петушками, которые только кукарекают, а кур не топчут? Белок, лейтенант, натуральный протеин, и курочки будут тобой довольны, как и раньше.

С кровати Такии опять донесся стон. Со всех лиц исчезли улыбки, и госпитальная палата словно погрузилась в вязкую ледяную жижу, от которой всех пробрал озноб. Хорикоси и Такеда торопливо подошли к обожженному летчику и сдернули простыню, закрывавшую «люльку».

— Может быть, увеличить дозу, господин старший фельдшер? — спросил Такеда. — У него, наверно, повысился порог привыкания.

— Да нет, — покачал головой Хорикоси. — Оставим прежнюю дозу демерола, но сначала я его осмотрю.

Насколько Бренту было известно, Йосиро Такии не приходил в сознание. Его обугленное тело с глубоко и прерывисто дышавшей грудью жило и осуществляло все свои процессы лишь благодаря неусыпным заботам санитаров, менявших емкости капельниц, подносивших и уносивших судна.

— Какие у него шансы? — негромко спросил Брент.

— Учитывая возраст, глубину и площадь ожогов — десять из ста.

— Господи Боже! Ни ушей, ни носа, ни глаз!.. — он осекся, почувствовав острую боль в груди. Такеда по знаку Хорикоси сменил шприц, и Брент сморщился, когда игла больно клюнула его в руку. — Это вы для того, чтобы заткнуть мне рот, я знаю.

— Когда и чем тебя колоть, лейтенант, решаю я, — отрезал Хорикоси. — Такеда, продолжать эндотрахеальные интубации и следить за мочеиспусканием, — ледяным профессиональным тоном распорядился он.

— Трахеотомия?

— В том случае, если он будет задерживать воду и разовьется тяжелый отек.

— Ясно.

— Солевые компрессы, Такеда. И не забывай регулярно измерять ему давление.

Санитар понимающе кивнул.

— И десятипроцентный сульфамилон?

Хорикоси на миг задумался.

— Сульфамилон способствует рассасыванию струпов, но как бы он нам не преподнес нарушения кислотно-щелочного баланса, а проще говоря — ацидоза… Нет! Переходи на пятипроцентный — три раза в день.

Брент, оглушенный потоком непонятных слов, слушал, как Хорикоси делает одни назначения, отменяет другие, и в нем закипала глухая ярость. Зачем спасать Такии? Зачем они борются за то, чтобы продлить это существование? Он уже, можно сказать кремирован. Если даже чудом он выживет, то что это будет за жизнь — без ушей, без носа, без глаз, с постоянными мучительными болями в наполовину уничтоженном огнем теле?! Такое не привидится даже самому изощренному мастеру голливудских спецэффектов. Голос Хорикоси продолжал рокотать на одной ноте, точно басовая виолончельная струна, и под действием демерола Брент стал мягко погружаться в забытье.

А ночью он впервые услышал какие-то странные звуки, похожие на вой ветра в лесной глуши: казалось, он шуршит листьями, шумит в ветвях, гнет их и сталкивает друг с другом, ломая и сбрасывая наземь. Из этого шелеста постепенно выделялись членораздельные звуки, а они складывались в его имя: «Брент-сан… Брент-сан…» Потом все смолкло.

Лейтенант повернул голову к соседней койке. Такии был мертвенно неподвижен. Да может ли он говорить? Ведь Брент во время перевязки видел его лицо — то, что от него осталось: губ не было вообще, свороченная к самому уху челюсть зияла двумя рядами почерневших, как нечищенное серебро, зубов.

Брент еще целый час, пока санитар не сделал ему спасительный укол, не мог заснуть.

На следующий день боли совсем стихли, сменившись зудом. Брент отказался принимать болеутоляющее, и туман у него в голове наконец-то рассеялся. Кроме того, ему сняли капельницу, и он впервые за все эти дни получил относительную свободу движений — в пределах своей койки, разумеется.

В палату вошел Йоси Мацухара, и Брент брюзгливым тоном больного сказал:

— Не слишком-то вы торопились, подполковник, навестить товарища. Куда ты запропал, Йоси?

— Служба, служба, Брент, дел по горло. Не все могут позволить себе роскошь валяться в лазарете и бездельничать.

— Что же, за двое суток не мог выкроить для меня минутки?

— Прошло не двое суток, — летчик присел у его кровати, — а почти целая неделя. И я бывал у тебя ежедневно — ты спал.

— Не может быть! — ошеломленно воскликнул Брент. — А давно мы в порту? — Как и всякий опытный моряк, он на слух по шуму машин, по отсутствию толчков мог определить, что «Йонага» находится не в открытом море.

— Вчера вошли в Йокосуку и стали в доке В—2.

Брент почувствовал какое-то саднящее чувство беспокойства:

— Ты говорил, что мы всадили две «дуры» в арабский авианосец? Говорил или мне это приснилось? Меня так накачали морфином, что в голове все перепуталось… — добавил он смущенно. — Вроде говорил, да? Вчера? Или я брежу и грежу?

Йоси улыбнулся, участливо заглянул ему в глаза:

— Нет, старина, ты не бредишь и не грезишь. Я говорил, только не вчера, а шесть дней назад. В то утро, когда тебя ранило, мы обнаружили их в двухстах милях к востоку и действительно повредили двумя торпедами авианосец класса «Маджестик». Арабы убрались в Макассарский пролив, наверно, будут чинить его где-нибудь в Сурабае.