Вслух Ошвердас, конечно, ничего этого не сказал, да медведя, хозяина лесного, старого, обмануть трудно. Он про думы Ошвердаса догадался:
— Вижу, куда тебя потянуло… Но — не торопись! У меня хоть с год, да поживи. Прикопи про запас ума. А то я тебе лишь роста да силёнок прибавил, а ума пока ещё — нет.
Но Ошвердас теперь будто оглох, он знай себе петушится:
— Нечего мне больше копить, нечего прибавлять! У меня за всё про всё теперь дубина имеется! Берёзовая… Крепкая… Она меня выручит повсюду!
И вскинул на плечо берёзовый сучок, и, не прощаясь, пошагал куда глаза глядят, прямо по ельникам да по осинникам.
А медведь только лапой во след ему махнул:
— Пу-ущай уходит! Непутёвый мне попался приёмыш. Неслух!
И вот ломится Ошвердас через чащу, гнёт ветки, раздвигает прутья, вдруг свежая пашня перед ним.
Пашня так просторна, что глазом не окинуть.
Она глубоко сохою возделана, от неё земным соком пахнет, а по закрайку натоптана дорога.
По дороге женщина идёт. Шустрая такая, нарядная, за плечами берестяной пестерь.
Ошвердас к ней на дорогу из кустов вылезает, окликает:
— Эй! Не знаешь ли, где тут водятся богатыри?
Женщина оглянулась, улыбнулась:
— Ты сам-то кто такой?
— А я тоже богатырь! Видишь: у меня дубина, да и прозываюсь я не просто, а по-медвежьи. Имя моё — Ошвердас!
Женщина не испугалась, только шире заулыбалась:
— Ты и впрямь на растрёпанного медвежонка похож… Ну, а насчёт богатырей мне неведомо ничего. Могу лишь познакомить с двумя моими братцами.
— Где ж они, твои братцы?
— А в этом вот поле работают. Старший, гляди, какую пашню всего за полдня распахал! Конца края не видать! А другой братец по готовой земле рассевает зерно. И если есть желание, подожди его прямо тут.
— Некогда мне ждать, — говорит Ошвердас. — Веди меня к братцу-пахарю. Судя по делу, силёнка у него какая-никакая, а имеется. Вот с ним я и поборюсь!
Улыбчивая женщина не спорит:
— Поспешай тогда за мной. Мне братца-пахаря обедом подкрепить надо.
И вот шли они, шли, дошагали до зелёной, большой сосны. Под сосною в холодке саврасый конь стоит. При коне деревянная соха, стальные лемеха; длинные оглобли. Рядом спит пахарь. Руки он за голову закинул крепкие, плечи у него широкие, да и сам он весь могуч.
— Вот, — говорит женщина, — это и есть мой братец. На работе, на пашне уморился, обеда не дождался. Теперь не знаю, как разбудить.
— Разбудим! — сказал храбро Ошвердас, да и ткнул пахаря дубинкой под бок. Пахарь всхрапнул лишь громко, не ворохнулся, не шевельнулся.
Тогда Ошвердас опять его — под бок. Но и тут пахарь чуть глянул вполглаза, увидел сестру, в полусне бормотнул:
— Ты что, сестра? Пришла, а мух от меня не отгоняешь…
— Это не мухи! — сестра хохочет. — Это пожаловал к тебе Ошвердас-богатырь. Встань, посмотри на него, поудивляйся.
— Вот высплюсь… — прилёг на другой бок пахарь, — вот высплюсь, тогда и поудивляюсь.
И вновь он захрапел, а обидчивый Ошвердас сердится.
— Сейчас, — говорит, — узнает он, соня, что тут за мухи! Сейчас, — говорит, — я ему дубинкой-то прямо в носу щекотну!
— А вот этого, — возражает сестра пахаря, — делать не советую. Братец может очень сильно расчихаться.
— Подумаешь… Страх какой! — не слушает Ошвердас. — Мне ли вздрагивать от каждого чиха!
И потянулся он берёзовым сучком-дубинкой к носу пахаря, и пахарь нос наморщил, лоб наморщил, глаза широко раскрыл, голову приподнял, да и — чихнул.
Качнулась зелёная сосна, с неё шишки посыпались. Заржал саврасый конь, копытами затопал. От земли столбом пыльный вихрь поднялся, и завертел он Ошвердаса, подхватил, понёс по воздуху по-над пашней.
Летит Ошвердас, кричит:
— Расшибусь! Спасите! Помогите! Помилуйте!
А внизу шагал тот самый сеятель с большим, величиной с добрую бочку, лукошком.
Лукошко у сеятеля глубокое, широкое, шаг твёрдый, руки размашистые. Он как правою пригоршней из лукошка зерна черпнёт, как справа налево махнёт, так летит, рассееивается зерно поперёк всего раздольного поля.
Однако за делом своим сеятель Ошвердаса услыхал, в пыльном вихре углядел, смахнул с быстрого полёта к себе в лукошко:
— Откуда ты этакий встрёпанный?
— Из-под сосны я… От твоего братца…
— За что тебя так?
— За то, что хотел с ним побогатырствовать.
— Ха! — сказал сеятель. — На вид ты как будто бы и не мал, а ума-разума у тебя, похоже, недобор, недостача. Нашёл время в рабочую пору беспокоить пустяками трудовых людей! Ты братцу, поди, пахать или отдыхать мешал? Ну, что молчишь? Говори…
Ошвердас в лукошке жмётся, хмурится:
— Я всего-навсего щекотнул его разок, а он вот и расчихался…
— Так ты и меня щекотнуть пожелаешь? — смеётся сеятель, да только Ошвердас уже ни гу-гу.
За него сеятель говорит сам:
— Эх, парень, парень… Давай-ка я тебе и ума прибавлю, да и домой отправлю. Где твоя родная деревенька?
Но после похождений, приключений своих Ошвердас путь к родной деревеньке начисто позабыл. Он помнит лишь, что там, где раньше жил-поживал, всегда в летний день хорошо светило солнышко.
И он показал в сторону солнышка. И сеятель из лукошка Ошвердаса вынул, приподнял на широкой ладони, другою ладонью слегка подшлёпнул:
— Это тебе для прибавки ума!
Потом направил Ошвердаса головой в солнечную сторону:
— Сейчас увидишь и родную деревеньку!
Подшлёпнул ещё разок, и опять Ошвердас полетел-полетел да и плюхнулся в соломенную копну под окошками родной избы.
Отец, мать выбегают, бабушка выбегает, дивятся, глазам своим не верят, сомневаются:
— Ой! Вроде бы это наш сын, и вроде бы не сын…
А Ошвердас себя Ошвердасом уже не называет, он близким своим кричит:
— Сын я ваш! Конечно, сын! Только ростом стал повыше да ума у меня прибыло побольше… Запрягай, тятя, завтра утром лошадь, поедем вместе нашу пашенку пахать. Поедем вместе зерно для нового урожая рассевать. Настоящие-то богатыри — я теперь отлично знаю — только вот таким хорошим делом всё больше и занимаются!
Счастливые жемчужинки
(из таджикских сказок)
Совсем рядышком жили бедняк Рахмет и богач Салим.
Но меж их дворами была глухая глинобитная стена, и соседи никогда не встречались.
Да и зачем было встречаться?
У Салима дом — полная чаша, дом — чуть ли не дворец, а у Рахмета — невзрачная лачуга. Салим просыпается, когда пожелает, а Рахмет встаёт ни свет ни заря.
Салим в тени сада на мягком ковре ещё только завтракает, а Рахмет уже наработался в знойном поле, и весь обед его там — всего лишь глоток воды да чёрствая лепёшка.
У богача Салима деньги к деньгам сами идут, а Рахмет, несмотря на своё трудолюбие, никогда в кошельке больше медной монетки и не держивал. Да если сказать правду, не было у Рахмета и того кошелька.
Ну а если так, то о чём же им было при встречах толковать? Совершенно не о чем! Вот они и не встречались, вот они и не разговаривали.
Но однажды вечером, когда Рахмет, взвалив на плечо мотыгу, шёл с поля усталый, калитка богатого дома скрипнула, распахнулась. Из-за калитки ласково прозвучал голос Салима:
— Что, сосед, не заходишь? Заглянул бы на чаёк!
Удивился Рахмет, даже мотыгу на землю опустил, но ответил с достоинством:
— Не захожу, потому что незваный… А вот теперь, если приглашаешь, то и зайду.
И отряхнул он полевую, рабочую пыль с обуви — и зашёл.
Салим быстренько ведёт его в садовую беседку, хлопает в ладоши, зовёт слуг, велит подавать душистый, со всякими сладостями чай.
Потом вежливо усаживает Рахмета напротив себя и тихонько, чуть не шёпотом говорит:
— Открой мне свою тайну!
— Какую тайну? — так и опешил вновь Рахмет. — У меня никаких тайн не водится. Вся моя жизнь, можно сказать, на виду. Почему ты решил, что у меня есть какая-то тайна?
