Вся Адранда считала, что история дуэлей закончится в Турнельском парке. После того как королевские миньоны скрестили шпаги с фаворитами герцога Фиарийского и почти все остались лежать на смертном поле, его величество не один день пребывал в ярости. Трижды он велел написать приговор для единственного оставшегося на ногах дуэлянта — барона д’Антрагэ, вовремя сбежавшего от королевского гнева за границу. Но всякий раз разрывал бумагу, когда ту приносили ему на подпись. А всё потому, что прежде он навещал своего миньона, графа де Келюса, скрестившего клинки с Антрагэ, и чудом пережившего схватку. Граф был невероятно слаб от многочисленных ран и потери крови, и король сам кормил его бульоном. Именно Келюс отговаривал короля от подписания смертного приговора Антрагэ, говоря, что сам он простил своего противника и просит его величество сделать то же. Король же так любил своего миньона, что отказать ему в этом не мог. Когда граф де Келюс посчитал себя достаточно оправившимся после схватки и решил прокатиться верхом, то раны его снова открылись, и он скончался спустя несколько дней агонии.

Вот тут-то, как считали многие при дворе, дуэлям вместе с Антрагэ и конец — горечь такой потери застит разум королю, и тот подпишет-таки приговор. На это надеялся и почти всемогущий кардинал Рильер — первый министр Адранды, ярый противник дуэлей и всего с ними связанного. Кардинал, как человек весьма практического склада характера, считал, что дворяне должны класть свои жизни не в пустых поединках между собой, а на поле брани, решая не вопросы чести, но защищая интересы Родины, как и должно дворянству. Приговор Антрагэ стал бы хорошим уроком всем, и кроме того, подтолкнул бы его величество к подписанию указа о полном запрете дуэлей в Адранде. У его высокопреосвященства были при себе и приговор, и указ, когда он отправился к смертному одру графа де Келюса, чтобы лично провести последние таинства перед смертью королевского миньона. Он считал, что лучшего момента для того, чтобы король подписал эти документы, просто выбрать нельзя. Однако, как это с ним случалось крайне редко, кардинал ошибся.

Он застал его величество стоящим у постели графа, разметавшегося на мокрых от пота и крови простынях. Келюс, что удивительно, был в сознании и даже говорил с королём.

— Ваше величество, — произносил он как раз в тот момент, когда в комнату вошёл кардинал, всем видом своим демонстрирующий печаль и торжественность, — ни о чём не прошу я вас в сей миг… — Келюс закашлялся, и по белым как мел губам потекла пронзительно-алая кровь, — в миг моей смерти. Лишь об одном осмелюсь напомнить вам… Я простил Антрагэ на смертном поле Турнельского парка… Не держите и вы на него зла, ваше величество…

Кардинал едва удержался от того, чтобы стиснуть зубы от гнева. О приговоре теперь можно забыть, раз уж Келюс просил его величество за Антрагэ, умирая. Рильер отлично понимал, что теперь король проявит обычно не свойственную ему твёрдость духа и подписывать приговор не станет.

Однако отступать кардинал не привык, раз уж не удалось возвести Антрагэ на эшафот, придётся действовать иначе. И конечно же, ни в коем случае нельзя отказываться от уже данного обещания лично провести последние таинства над умирающим Келюсом. Рильер отлично понимал, что он не только политик и министр, но — лицо духовное, и в этом его власть простирается иногда куда дальше, нежели мирская.

После смерти Келюса кардинал стал чаще напоминать его величеству о том, что Адранда теряет своих дворян в дуэлях и стоило бы подписать указ о полном запрете дуэлей, дабы трагедия, случившаяся в Турнельском парке, не повторилась.

— И какая же кара будет назначена ослушавшимся закона? — спросил как-то у кардинала его величество.

— Смерть, — своим обычным тихим, но весьма вкрадчивым голосом ответил Рильер. — Смерть для всех, кто участвовал в дуэли. Лишь столь строгое наказание может остудить чересчур горячие головы ваших подданных, ваше величество.

— О нет! — вскрикнул в непритворном страхе король. — В таком случае я не смог бы исполнить последнюю волю бедного Келюса, что он высказал на смертном одре, ибо тем нарушил бы собственный указ, не покарав достойно тех, кто участвовал в дуэли.

О том, что и граф де Келюс в этом случае отправился бы на эшафот, его величество даже не подумал. Иначе, наверное, пришёл бы в ещё больший ужас.

Рильер понял, что стоит выждать какое-то время и поискать иной повод. Благо терпения кардиналу, давно уже прозванному Красным пауком, было не занимать. И своего повода он дождался.

Повод этот снова дал барон д’Антрагэ. После возвращения в Эпиналь Антрагэ на какое-то время стал весьма популярен при дворе, почти как другой знаменитый фаворит герцога Фиарийского — граф де Бюсси. Мрачность же и серьёзно изменившийся характер бывшего лёгкого повесы лишь добавляли ему определённого шарма в глаза придворных. Это не могло не вызвать ответных эмоций кое у кого при дворе — и в первую очередь у самого короля.

Рильер отлично видел это и теперь ждал лишь удобного времени, чтобы снова подступиться к его величеству с указом о запрете дуэлей. Граф де Келюс был уже позабыт королём, его место прочно занял другой человек — молодой д’Эпернон, славящийся своей красотой и ратными подвигами во время войны с виистанскими хаосопоклонниками. По слухам д’Эпернон также должен был участвовать в дуэли в Турнельском парке, но ему не хватило соперника и он вынужден был покинуть смертное поле, прежде чем зазвенела сталь. Никто не обвинял в трусости храбреца, заслужившего славу своей шпагой в Виисте, и всё же он чувствовал себя ущемлённым. Его товарищи дрались за честь короля в поединке, вышедшем за рамки простой дуэли, а ему места не нашлось. Это грызло д’Эпернона изнутри, заставляя ввязываться в дуэли, на которые король хоть и смотрел косо, но всё прощал своему миньону. Все нотации, которыми отделывался обычно д’Эпернон, начинались со слов короля о том, что он не желает возводить ещё один мраморный памятник теперь уже на могиле д’Эпернона, или же напоминания о ненавистной самому королю шутке про «изрубить в мрамор». Вот только нотациями всё и заканчивалось, а д’Эпернон часто уже на следующее утро скрещивал с кем-нибудь шпаги.

Теперь же он искал ссоры с вернувшимся в Эпиналь Антрагэ. Как ни странно, прежний вертопрах и повеса Антрагэ возвратился на Родину совсем иным человеком. Он не интересовался придворной жизнью, появляясь на приёмах лишь в свите сюзерена, мало танцевал и почти ни с кем не общался. Не отдавал он должное и вину, как думали многие, ведь чем, как не беспробудным пьянством можно было оправдать подобное поведение. Начали шептаться о пристрастии Антрагэ к порошку Мариани — ведь где, как не в Водачче, куда бежал Антрагэ от королевского гнева, тот можно было легко раздобыть. Находились даже «знатоки», определявшие у Антрагэ признаки употребления этого зелья.

Открыто выступить зачинщиком дуэли с фаворитом герцога Фиарийского д’Эпернон, конечно, не мог. Здесь бы он уже не отделался нотацией от короля — дуэль, как и поединок в Турнельском парке, из дела чести переросла бы в дело политическое. Вмешались бы и сюзерен Антрагэ, и кардинал Рильер, — и всё могло бы закончиться для д’Эпернона как минимум высылкой в полк, стоявший на виистанской границе, где в последнее время было неспокойно. Месить тамошнюю грязь у миьона никакого желания не было, а потому он поступил сложнее и подлее.

Из-за того, что былой повеса Антрагэ, никогда не отказывавший придворным красавицам, чьими бы жёнами или любовницами те ни были, перестал волочитьсяда ещё и не принимал самых откровенных предложений со стороны прекрасных дам, о нём уже стали ходить не самые лицеприятные слухи. И д’Эпернон принялся раздувать их, самые же мерзкие он нашептал королю, который, не забыв ненависть к единственному пережившему дуэль в Турнельском парке, поддерживал их. Его величество изволил смеяться над шутками про Антрагэ, и одну из них, весьма мерзкого свойства, сам отпустил на очередном приёме.