Наконец титулованные адрандцы и их свита заняли свои места, и Легион смог оглядеться как следует. Однако он очень быстро отвлёкся о созерцания фресок и мозаик, украшающих кафедральный собор. Его вниманием завладел человек, сидящий на хорах — даже в столь сильном эмоциональном фоне, что царил в большом помещении, его чувства горели для Легиона ярким пламенем. Человек присел на хорах так, чтобы случайный взгляд не наткнулся на него. Его там точно быть не должно было, и это весьма заинтересовало Легиона. Но лишь до тех пор, пока в собор не вошли рыцари Веры.
Они тут же привлекли всеобщее внимание звоном тяжёлых доспехов. Рыцарям никто не посмел отказать, и они прошли ближе всех к алтарю, потеснив многих родовитых аристократов Водачче. Ближе них стоял лишь дож, и находилось свободное место, которое займёт епископ, как только сам войдёт в собор. Подобное соседство явно не радовало Чезаре ди Ваороне, однако из-за полного бессилия перед рыцарями Веры ему оставалось лишь делать вид, что их тут нет вовсе.
Рыцари Веры были последними, кого пустили в собор. Почти сразу за ними, благословив широким жестом толпу, собравшуюся на площади, внутрь вошёл епископ. Двери собора остались открытыми, однако перед ними будто из-под земли выросли двое крепких гвардейцев в сияющих нагрудниках и гребнистых морионах, перегородившие вход в собор алебардами.
Мимо них попытался прорваться курьер, несущий новости из порта, куда его отправил Ваороне, разобраться, что за грохот доносится оттуда. Все приняли его за салют в честь сегодняшних событий, вот только дож точно знал, что это не так. Он-то не собирался устраивать никаких салютов, тем более в порту. Однако у гвардейцев были чёткие указания — никого не пускать, и курьер так и остался стоять в толпе перед входом в собор. Он опоздал всего на сотню ударов сердца и мог теперь лишь вместе с другими людьми наблюдать за тем, что происходит в соборе.
Сколь бы важными ни были его вести, он сообщит их дожу только по окончании церемонии — раньше епископские гвардейцы никого внутрь не пустят.
Эшли сидел на хорах, скорчившись за невысоким бортиком. В руках он держал взведённый арбалет — отличный замок его работы подгорных коротышек и тетива с металлическими нитями обеспечивали полную надёжность. Рисколом не в первый раз пользовался именно этим арбалетом и был в нём уверен. На всякий случай рядом с ним лежал заряженный клеварский мушкет с нарезным стволом. Эшли знал, что из такого легко можно поразить цель, находящуюся на расстоянии в две с половиной сотни эстрадо, и всё же арбалету, тем более именно этому, он доверял куда больше.
Слишком уж много воспоминаний было связано с ним у рисколома. Он помнил полёт стрелы, поразившей его жену, и второй — убившей сына. Он забрал его с трупа их убийцы, точнее одного из убийц. Эти воспоминания потянули за собой другие. Сочащиеся фальшью сочувственные слова графа Строззи. Рисколом нарушил одно из неписаных, но обычно неукоснительно соблюдавшихся правил рыцарей мира — не заводить крепких привязанностей, ибо они суть слабости, а настоящий рыцарь мира слабостей должен быть лишён.
Эшли постарался стряхнуть с себя эти воспоминания — ведь те события довели его до дома скорби. А там лишь через долгих — для самого Эшли растянувшихся на целую вечность — два года сумели привести в чувство. О методах, которыми действовали угрюмые монахи в серых рясах святого Каберника, рисколом предпочитал не вспоминать вовсе.
Он почувствовал на себе чей-то взгляд и быстро выглянул из-за бортика, ограждавшего хоры, однако смотревший уже отвёл глаза. Понять, кто это из сотен человек, стоящих внизу, не было никакой возможности, поэтому Эшли сосредоточился на массивных из-за доспехов фигурах рыцарей Веры, со звоном шагающих через центральный неф к алтарной части, где стоял дож Водачче. С высоты хоров Эшли не мог понять, кто из рыцарей переодетый Вилланова, но был уверен, что опальный торговый князь встал за правым плечом приора — ведь сподручнее будет наносить удар.
Вслед за рыцарями Веры в собор вошёл епископ в сопровождении обширной свиты и медленно прошествовал к алтарю.
Джованни Вилланова вместе со всеми рыцарями Веры не спускал глаз с Ваороне. Былой соратник по захвату власти в Водачче, переигравший Вилланову и сумевший договориться с более могущественными людьми в Ферраре, нежели сам опальный торговый князь, был бледен и явно нервничал. Скорее всего, слухи о том, что Вилланова вернулся, уже гуляют по городу, и теперь дож прикидывает в уме, сколько в них правды.
Хотя, быть может, переживал Ваороне вовсе не из-за него. Ведь сегодня исполнялся ровно год, как он стал дожем Водачче, подписал Салентинскую унию, и именно сегодня он должен расплатиться со своими высокими покровителями. Ваороне поступил весьма умно, не став делать этого сразу, придерживая запрошенную ими плату целый год. Дож сумел упрочить своё влияние в городе, подавил, опять же не без помощи всё тех же покровителей, последнюю оппозицию своей власти. Однако теперь пришёл час платить по счетам, и Ваороне вполне разумно опасался за свою участь. Ведь передав представителю своих покровителей то, чего они желают больше всего, он перестанет быть им интересен. Не захотят ли они убрать Ваороне, чтобы посадить на место дожа Водачче более лояльного им человека? Ваороне ещё не раз придётся доказывать свою полезность, и он это отлично понимал.
Вилланова усмехнулся про себя, оставив на лице приличествующую моменту мину. Ничего и никому Ваороне уже доказывать не сможет. Уж об этом-то позаботится сам Вилланова.
Чтобы отвлечься от этих мыслей, опальный торговый князь посмотрел на резную шкатулку слоновой кости, стоявшую на особом постаменте рядом с алтарём. На неё то и дело бросал полные тревоги взгляды Ваороне. Ведь в шкатулке хранилась та самая плата, которую он задолжал своим покровителям в Ферраре — легендарная реликвия Водачче. Не один Отец Церкви мечтал прибрать её к рукам, и по всей видимости, благодаря Ваороне, это удастся Симону VIII. Недаром же его ещё в бытность кардиналом прозвали Хитрым коибрийцем — своё прозвище нынешний Отец Церкви полностью оправдывал.
Поднявшийся на кафедру за алтарём тучный епископ призвал всех к молитве и принялся нараспев декламировать Credo хорошо поставленным баритоном. Все в соборе вслед за ним повторяли слова молитвы, и Вилланова не был исключением. Конечно, ему не хватало фанатизма, который звучал в голосах других рыцарей Веры и особенно их приора, однако вряд ли это кто-нибудь заметил.
В это время в соборе молились все. Молился на хорах Эшли де Соуза, стараясь отринуть не вовремя захлестнувшие его воспоминания. Молились барон Антрагэ, граф де Кревкёр и торговый князь Альдиче Мондави, набираясь сил душевных перед тем, как начнётся… То, что начнётся. О том, что последует в самом скором времени, ни один из них старался не думать. Молился неистовый приор рыцарей Веры, у кого, как всегда, каждое святое слово отдавалось в душе. Он понимал, что может осквернить собор тем, что свершит в скором времени, и просил у Господа сил для этого. Молился и Джованни Вилланова — молился истово, почти как стоявшие рядом с ним рыцари Веры. Никогда прежде он не полагался на Господа, рассчитывая только на собственные силы, однако сегодня ему нужна была любая помощь, и он обратил своё сердце и душу к Господу, чего не делал никогда прежде.
И только Легион, единственный во всём соборе, лишь механически повторял слова, пропуская их мимо себя. Он знал, что несмотря на то, что он сделал в полночь, труднее всего ему придётся именно теперь. Вера сотен людей в соборе и тысяч на площади перед ним захлёстывала его подобно невероятной волне. Особенно сейчас, когда все эти люди молились вместе с епископом. Как бы ни слаба была их вера, она била по Легиону, заставляя прилагать все силы, чтобы не скорчиться от боли, пронизывающей всё его существо. Он побледнел, по лицу его градом катился пот, однако ничего удивительного в этом не было. В соборе находилось больше сотни человек, стояла духота и жара, так что даже при самом пристальном внимании к его персоне никто бы ничего не заподозрил. Но вот святые слова, сами по себе причиняющие боль Легиону, смолкли, и в соборе установилась удивительная, звенящая тишина.
