Мы вышли на дорогу и наткнулись на убитую немецкую лошадь-тяжеловоза с вздувшимися, как гора, боками. Большущие зеленые мухи облепили всю ее морду.

Склонив голову, Митька шел молча. О чем он думал — не знаю, а у меня была только одна мысль: «Все, пропали…»

Где-то послышались глухие раскаты грома. Я удивленно взглянул на небо: стояла солнечная безоблачная погода, откуда могла взяться гроза? Сзади нас беспокойно задышали, зафыркали лошади, немцы прикрикнули на них, и в ту же минуту на бугре вскочили один за другим черные столбы дыма и земли, похожие на густые пирамидальные тополя. Через секунду донеслись взрывы. Немцы, натянув поводья, с трудом удерживали лошадей. Наши били из «катюш» по немецким позициям.

Вдали завиднелся небольшой хуторок, несколько домиков его почти совсем были скрыты высокими развесистыми деревьями, сплошь усеянными вороньими гнездами. Кое-где сквозь густую листву просвечивались красные черепичные крыши.

Нас пригнали в хуторок и оставили возле хаты. Один немец спешился, пошел в дом и через минуту позвал нас.

В хате за столом, на котором стоял полевой телефон, сидел офицер без головного убора, в расстегнутом кителе.

Он взглянул на нас, поморщился и, коверкая слова, спросил по-русски, почему мы оказались у самого фронта.

— За солью шли в Славянск и заблудились, — сказал Митька, глядя офицеру в глаза.

— В Славянск? — протянул он и, криво усмехнувшись, приказал обыскать.

Приведший нас немец вытряхнул прямо на пол из наших котомок крошки кукурузного хлеба, вывернул карманы, тщательно ощупал каждого, вспорол подкладку в кепках, осмотрел — ничего не нашел.

Офицер уставился на нас злыми глазами, молчал. Молчали и мы. Наконец он, не меняя положения, проговорил:

— Куда шли?

— В Славянск, — невозмутимо сказал Митька. — Спросите вот хоть у него, — кивнул он на меня.

Я переступил с ноги на ногу, хотел сказать: «Правда, в Славянск», но в этот момент дверь открылась, и в хату вошло несколько немцев. Один из них держал забинтованную руку на перевязи через шею. Голова тоже забинтована, щека в крови. Зеленый френч весь забрызган кровью, особенно левое плечо. Он еле держался на ногах, его поддерживал другой. Войдя в комнату, раненый слабо стукнул каблуками и, с трудом вытягиваясь в струнку, стал что-то докладывать. Мы отступили в уголок. Офицер махнул рукой нашему патрулю, и тот вытолкал нас на улицу, указав, чтоб мы сели под деревом.

Немцы бегали по двору, суетились, не обращая на нас никакого внимания. Двое солдат с автоматами сидели на завалинке, курили, о чем-то говорили между собой.

— Вот, а ты хотел взять с собой пистолет: нашли и сейчас же расстреляли бы, — тихо сказал я Митьке.

Он промолчал, посмотрел по сторонам.

— А ты думаешь, нас уже отпустили? — спросил он.

— А что?

— Да как будто никто за нами не следит, пожалуй можно смываться. Пошли?.

Я кивнул головой, и мы поднялись. Но сидевший на завалинке солдат крикнул на нас и показал рукой, чтобы мы оставались на месте. .

— Понял? — сказал Митька, — Оказывается, это еще не все.

У меня похолодело внутри: неужели не отпустят? Что они хотят с нами делать?

Минут через двадцать к нам привели троих пожилых мужчин и старика с палочкой, потом еще мужчину и пятерых подростков, таких, как мы, может, чуть постарше. Это все были местные хуторяне. Они растерянно смотрели друг на друга, вполголоса разговаривали, не зная, для чего их сюда согнали. Мы тоже забеспокоились: неужели расстреляют?

Но нас не расстреляли, подошли те двое, что сидели на завалинке, построили по двое, посчитали и погнали.

Пока виднелся хуторок, немцы торопили нас, подгоняли, но как только спустились в лощину, устроили привал. Часа два лежали на траве, потом поднялись, пошли дальше. Шли медленно, еле передвигал ноги. Немцы плелись сзади. Чувствовалось, что они не очень торопятся отделаться от нас. Длинные привалы следовали один за другим.

На окраине большого села, куда нас привели, в саду стояла пушка… Немцы с засученными рукавами сидели возле нее. Еще издали мы видели, как здесь изредка показывался дымок и тяжелый снаряд, рассекая воздух, летел через наши головы.

Когда мы поравнялись с пушкой, немцы вышли из сада, стали с любопытством смотреть на нас.

— Gefangene? {Пленные?}

— Nein, zivil {Нет, гражданские}, — ответили наши конвоиры, и те нехотя вернулись к пушке.

Нас привели на другой конец села к большому дому, от которого тянулись красные провода полевого телефона. Посадили во дворе, а с наступлением темноты заперли в сарае.

На другой день погнали дальше. Миновали Горловку, пошли знакомые места. Сердце билось в радостной тревоге. Вон там, за тем бугром, наша родная Андреевка!

Митька не выдержал, стал объяснять конвойным, что там наш дом, бабушка.

— Отпусти, пан, что тебе стоит? Там же наша бабушка. Grossmutter. Ладно, мы пойдем туда?

Немец вдруг ни с того ни с сего заорал и с силой ударил Митьку. Митька схватился руками за лицо и выплюнул на дорогу вместе с кровью два зуба. Я подскочил к нему, взял за руку.

— Не надо, Митька, застрелят еще. Помнишь, как того пленного, что мы похоронили…

Нас загнали в тот же лагерь, к которому мы приходили когда-то искать Лешку и Митькиного отца и бросали через проволоку листовки.

Вдали за бугром виднелись верхушки тополей и высокая, до самого неба, труба кирпичного завода. Это наша Андреевка, там живет бабушка. Но никто не знает, что мы здесь, и никто нас не выручит.

В лагере уже не было пленных, должно быть угнали.

Нас заперли в пустом сарае. Некоторое время мы стояли молча, не знали, что делать. Потом, когда глаза немного привыкли к темноте, начали разбредаться по углам, мостить себе из соломы постель.

Всю ночь был слышен непрерывный пушечный гул, словно там, на краю земли, великаны играли огромными, тяжелыми мячами, бросали и катали их по полю. Иногда доносился такой взрыв, что вздрагивала земля.

— Из тяжелых бьют, — замечал кто-либо.

— Нет, бомбят, — поправлял другой.

Люди говорили мало, отрывисто, только по крайней необходимости. И не потому, что не знали друг друга, а просто еще не привыкли к своему положению, и каждый думал, что с ним будет.

Мы с Митькой забились в угол, молчали. Иногда Митька повторял одно и то же уже в который раз:

— Надо бежать… обязательно, при первой же возможности.

В разных местах в сарае раздавался приглушенный гомон, но потом постепенно затих. Кто уснул, а кто просто лежал молча, думал.

Я долго не мог уснуть. А когда проснулся, увидел от щелей в двери длинные солнечные линии, в которых весело играли миллиарды пылинок. Вспомнился дом. Вот такие точно солнечные лучи пробивались в комнату сквозь щели в ставнях, когда мама закрывала их, чтобы мы с Лешкой подольше поспали.

Митька сидел рядом, рассматривал ботинок — он у него доживал последние дни.

— У тебя веревочки никакой нет? — спросил он у меня.

— Нет.

— Жаль, Если заметишь где веревочку, а лучше проволоку, скажешь. Ботинок надо починить.

В сарае никто не спал. Все чего-то ждали. Потом один молодой парень — мы с Митькой почему-то были уверены, что он убежал из немецкого плена: был он худой, лицо желтое, болезненное, — подошел к двери, заглянул в одну щель, в другую и тихонько нажал на дверь плечом.

— Закрыто, — сказал он и отошел.

— Шо воны з нами зроблють: шось мовчать? — заговорил бородатый мужчина с глубоко ввалившимися глазами.

— Постреляют или погонят дальше, — ответил спокойно желтолицый парень. Он хотел еще что-то сказать, но закашлялся, опустил голову между острыми коленями и долго трясся в мучительном кашле.

— Як гнать — то гнали б, чи що… Дальше от фронту — спокойниш, а то нимец починае лютовать.

— Ну до границы догонят, а дальше? Ну могут в Германию, а дальше? Конец-то будет когда-нибудь?.. — снова заговорил желтолицый.

— Може що зминиться, доки до границы дойдуть: замиряться, чи що там…