– Ты, верблюжий навоз, хочешь уверить, что час напролет слушал и тебя не поймали?

– Мог бы еще час слушать, но этот дурак Реваз вдруг предпочел обратить свой зад в решето.

Зураб раздумывал: "Выдать собаку значит выдать себя. А какая мне польза? И так чуть не погиб. Выручил лазутчик «барса». Он хрипло выругался.

– Как же ты спасся? – громко спросил Хосро-мирза, заглушая смех Андукапара.

– Спасибо коню! Выскочили саакадзевцы, янычары тоже, ночь темная, а они без коней. Помахали мы шашками, потом я схватил Реваза, перекинул на коня, как вьюк, и как ветер взвился. Долго слышали издали конский топот, только опоздали, пиначи. Реваз как увидел, что спаслись, сразу со стоном с коня сполз, а я сюда прискакал. Еще благородная, высокорожденная княгиня Нато наказала тебе, князь князей, передать, – вдруг, нахально смотря на Зураба, протянул Ило, – когда в Ананури будешь возвращаться, купи два отреза бархата: внучкам хочет послать. Голубой к лицу княгине Маро, Ксанской Эристави, а розовый – Хварамзе, княгине Мухран-батони. Хотя обе – дочери Георгия Саакадзе, все же очень любит…

– Молчи, презренный! – не выдержав, вскипел Зураб. – Не испытывай мое терпение!

– Князь князей, что передать Миха? Слать еще гонцов или уже довольно?

– Убирайся, гиена! Или я… – Зураб запнулся, почувствовав на себе проницательный взгляд Шадимана. «Где моя зоркость?» – упрекнул себя Зураб и уже добродушно произнес: – Иди, верный воин, пусть цирюльник тебя вылечит, дня через два отправишься с посланием и бархатом к благородной, высокорожденной княгине Нато.

Шадиман ладонью мягко провел по выхоленной бороде и предложил вечером устроить состязание в нарды, а пока разойтись, дабы в тишине обдумать слышанное.

Гонца никто не наградил: пусть Зураб о своих лазутчиках заботится; тем более, вести привез – лишь черту на радость.

Хуже остальных чувствовал себя Иса-хан: «Если Непобедимый что-либо обещает – непременно исполнит. Да защитит меня аллах от подобного позора! Лучше пасть в бою. Но разве мало других дорог! Чем плох путь в Исфахан?»

Конюхам показалось, что Иса-хан слишком поспешно вскочил на серого в яблоках скакуна и умчался в крепость.

Очутившись в своих покоях, Зураб наконец дал волю ярости: схватил кувшин, грохнул о пол и, отшвырнув ногой осколки, разразился проклятиями:

«Чтоб тебя гиена проглотила! Родоначальник сатаны! Это ли не позор?! Какой-то Саакадзе из Носте высмеял меня, князя Арагвского, как последнего глупца! Вот подлая плата за доброту! Не я ли, Зураб Эристави, восхищаясь на Марткобской равнине, одарил лазутчика Ило? И вот эта помесь жабы и змеи, извиваясь и прыгая, неотступно следил за Миха. А что, если, – Зураб ужаснулся, – и о фальшивых дружинниках проведал? Не хватает мне насмешек заносчивых Мухран-батони! И как бесстыдно предстал предо мною! А сейчас, наверно, разгуливая по Тбилиси, пьет с амкарами, выведывая все сведения о Метехи… Да, но почему Саакадзе решил помочь мне выпроводить Хосро-мирзу и Иса-хана из Картли? Узнаю хищника. Вот он, распушив усы, извергает из пасти „барсов“ мудрость: „В борьбе то оружие хорошо, которое под руку попадется“. Я ему под когтистую лапу угодил, ибо еще месяц – и азнаурам уже нечем будет противостоять персам. И в Кахети ему Иса-хан не нужен, и здесь Симон Второй ни к чему „барсу“… значит, выгодно действовать со мною заодно. О сатана! Оторвусь ли я когда-нибудь от тебя?! И не как равный с равным действует, а вертит мною, как рукояткой. Но… какими мерами Ило добился предательства верного мне Реваза? Неужели угрожал евнухом сделать, а в задаток исколол зад?..»

Осененный коварной мыслью, Зураб злорадно усмехнулся и, вызвав старшего дружинника, приказал немедля притащить к нему Ило.

Затрубил арагвский рог, заметались арагвинцы. Но сколько ни искали, не только в Метехи, но и по всему Тбилиси не могли найти. Ило словно в воздухе растворился, ибо ни через какие ворота не проезжал.

Шадиман устал считать шаги и опустился на угловую тахту. Блеклые блики скользили по узорам ковра, словно не могли выбраться из лабиринта; от подушек исходил терпкий запах роз, не вовремя одурманивая.

«Нет, – размышлял Шадиман, проводя носком цаги по ковровым арабескам, словно стремясь задержать блики. – Георгий не отдаст Марабду султану и сам не нападет: дружен со мною. Но и я не смею искушать его терпение. Персы должны уйти: и церковь того требует, и кормить сарбазов осталось фиалками, и делать ханам здесь больше нечего – все равно Саакадзе им не уничтожить. А уйдут, – возможно, сговоримся с неповторимым Моурави… Как мог я спокойно допустить приближение турок? Разве мсахури князя Церетели не рассказал о поездке Дато Кавтарадзе в Константинополь? А я не проверил, достоверно ли пребывание Дато и в Серале султана. Или Иса-хан тайно от меня не посылал в Константинополь своего скоростного лазутчика? Или не встревожились Иса и Хосро, когда вернулся их лазутчик? Два дня и одну ночь Хосро-мирза прогостил у Иса-хана. Я притворился, что поверил желанию притворщиков совместно написать шаху Аббасу поздравительное послание. Где же скиталась моя зоркость? Даже когда вернулись из Константинополя посланцы-монахи и донесли католикосу об успехах Дато-»уговорителя", я не пробудился от персидской спячки. И вот, по законам неба, пожинаю то, что посеял. «Святой отец» со мною неумолим, он не боится персов, – турки сейчас сильнее. Сильнее, ибо с ними Саакадзе… Он нужен султану для большой войны с шахом Аббасом. Даже Симону, слепцу в короне, видно, что носитель полумесяца исполнит требование Непобедимого и даст ему янычар, пушки, монеты, коней. Отдал бы и любимую одалиску, если бы не опасался, что Дато не довезет ее в сохранности… Что ж, торг неубыточный, взамен Моурав-бек обещает Стамбулу отвоевать у Ирана захваченные шахом Аббасом земли. И… отвоюет! А грузинские княжества султану нужны лишь на легкую закуску перед сытным пиром. Но если персы покинут Картли, то и закуски не будет. Да, неразумно гладить «барса» против шерсти. Царевич Хосро должен это понять… немедленно…"

Как раз в этот час Хосро и обдумывал немедленный отход иранцев из Картли. Он отстранил тонкогорлый кувшин с красным кахетинским, стоящий на изящном арабском столике, и повелел Гассану пододвинуть к нему персидский сосуд с дюшабом – напитком, лишенным, как мерин, самого важного – хмеля. Исфахан не Тбилиси, надо привыкать!

«Но святой Антоний видит, отступление будет временным. Шах не успокоится, пока, живой или мертвый, Непобедимый не предстанет перед его мечом мщения. Нам вдвоем в Картли тесно. В Картли? А разве не Кахети мой удел? Кахети и Картли… Раз сам Саакадзе объединил, разъединять неразумно. А Теймураз? Шах не допустит. А Симон? Саакадзе не допустит. А Саакадзе? Князья не допустят – устрашатся. А католикос? Не допустит ни Саакадзе, ни Симона. Этот глупый петух любым средством старался заслужить ненависть церкви. Разве трудно было и шаху служить и церковь задабривать? Церковь! Сильнее оружия нет! А я церковь ничем не разгневал, напротив – богатые подарки с Гассаном послал. Приняли, благословение тайно от Гульшари прислали. У Шадимана монаха выслушал, крест поцеловал. Хочешь винограду – ухаживай за лозой! Монах растрогался, говорил: „За целость Тбилиси святой отец благодарит“. А я думаю – за подарки тоже. Жемчужные четки святому отцу послал, алмазный орех, изумрудное ожерелье для святой девы Марии. Ларец с золотыми изделиями для свиты послал – Гассан посоветовал. Монаха уверил, что благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место, а мохамметанство не душою принял, а чтобы не погибнуть, в мыслях же все равно сыном Грузии остался. Шадиман очень одобрил мои ходы на шахматной доске судьбы. Но искушать небо неразумно. Аллах не скуп на милосердие, но даже он не может превратить восемь дней в восемь лун. Потом – Гассан сердится, сны плохие видит, а я не внемлю…»

Удобно устроившись, на подушках цвета неба и моря, Хосро-мирза вызвал Гассана, велел подать бирюзовый кальян и… начать скрытно от слуг Метехи складывать в сундуки дорогую одежду и ларцы с ценностями.