— Мистер Оскар уехал один? — спросила я.

— Да, сударыня один.

(Что же стало с Нюджентом? Но я была слишком занята судьбой Оскара, чтобы расспрашивать о ком-нибудь другом.) — Когда он уехал? — продолжала я.

— Два с лишним часа тому назад.

— Почему же не сказали мне об этом раньше?

— Мистер Оскар запретил мне, сударыня, говорить раньше этого часа.

Услышав это, я совсем упала духом. Приказание, данное Оскаром слуге, по-видимому, указывало на твердое намерение не только покинуть Димчорч, но и оставить нас в неведении о своем будущем местопребывании.

— Не поехал ли мистер Оскар в Лондон? — спросила я.

— Он нанял экипаж Гутриджа до Брейтона, сударыня. Я слышал от него самого, что он уезжает из Броундоуна навсегда. Больше я ничего не знаю.

Уезжает из Броундоуна навсегда! Что же будет с Луциллой? Я не хотела верить этому. Слуга или преувеличивает, или ложно понял то, что ему сказали. Письмо в моих руках напомнило мне, что я, может быть, напрасно расспрашиваю слугу о делах, которые его господин поверил одной мне. Но прежде чем отпустить слугу, я задала ему еще один вопрос:

— Где мистер Нюджент?

— В Броундоуне.

— Вы хотите сказать, что он остается в Броундоуне?

— Наверное не ручаюсь, сударыня, но не видно, чтобы он собирался уезжать, и ничего такого он не говорил.

Я с трудом сдержала себя. Негодование душило меня. Самое лучшее было отпустить слугу. Я сделала самое лучшее, но тотчас же вернула его назад.

— Сказали вы кому-нибудь в приходском доме, что мистер Оскар уехал?

— Нет, сударыня.

— Так не говорите никому. Благодарю вас. Прощайте.

Приняв такие меры предосторожности, чтобы слух о случившемся не дошел в этот вечер до Луциллы, я вернулась к Гроссе, намереваясь извиниться и объяснить ему (как только сумею учтивее), что мне крайне необходимо уйти в свою комнату. Я застала нашего знаменитого гостя накрывающим тарелкой последнее блюдо обеда, чтобы сохранить его теплым до моего возвращения.

— Какая чудная молочная яичница, — сказал он. — Две трети я съел сам, последнюю треть я всеми силами стараюсь сохранить теплой для вас. Садитесь, садитесь. Она остывает с каждой минутой.

— Очень вам благодарна, Herr Гроссе. Я сейчас получила очень печальное известие.

— Ach, Gott! He сообщайте его мне, — воскликнул он с испугом. — Никаких печальных известий, сделайте одолжение, после такого обеда. Не мешайте моему пищеварению. Дорогая моя, если вы любите меня, не мешайте моему пищеварению.

— Простите меня, если я оставлю вас с вашим пищеварением и уйду в свою комнату.

Гроссе поспешно встал и распахнул мне дверь.

— Да, да! От всего сердца прощаю вас. Милая мадам Пратолунго, идите, пожалуйста, идите.

Едва переступила я порог, как дверь затворилась. Я слышала, как старый эгоист потер руки и засмеялся, радуясь, что удалось выпроводить меня с моим горем.

Я взялась уже за ручку двери своей комнаты, когда мне пришло в голову, что не мешает принять меры, которые помешали бы Луцилле застать меня за чтением письма Оскара. Сказать по правде, я боялась заглянуть в письмо. Вопреки моему намерению не верить слуге, опасения, что слова его оправдаются, все усиливались и превращались в уверенность — Оскар покинул нас навсегда. Я повернулась и пошла в комнату Луциллы.

Я едва разглядела ее при тусклом свете ночника, горевшего в углу для няньки и доктора. Она сидела на своем любимом камышовом стуле и прилежно вязала.

— Не скучаете вы, Луцилла?

Она повернула голову в мою сторону и весело отвечала:

— Нисколько. Я очень счастлива.

— Почему Зилла не с вами?

— Я прогнала ее.

— Прогнали!

— Да. Я не могла бы насладиться нынешним вечером, если бы знала, что я не одна. Я видела его, моя милая, я видела его! Как вам могло прийти в голову, что я скучаю. Я так необычайно счастлива, что должна вязать, чтобы сидеть спокойно. Если вы скажете еще что-нибудь, я встану и начну плясать. Я это чувствую. Где Оскар? Этот отвратительный Гроссе… Нет! Нехорошо говорить так о милом старике, который возвратил мне зрение. Все же жестоко с его стороны уверять, что я слишком взволнованна, и не пускать ко мне Оскара. Оскар с вами в соседней комнате? Очень он огорчен, что его разлучили со мной? Скажите ему, что я все думаю о нем, с тех пор как увидела его, и полна новыми мыслями!

— Оскара нет здесь, друг мой.

— Нет? Так он, вероятно, в Броундоуне со своим бедным изуродованным братом. Я преодолела свой страх к ужасному лицу Нюджента. Я даже начинаю жалеть его (хотя никогда не любила, как вам известно.) Можно ли иметь такой ужасный цвет лица! Не будем говорить о нем. Не будем говорить вовсе. Я хочу думать об Оскаре.

Она принялась опять за вязание и погрузилась в свои счастливые мысли. Зная то, что я знала, ужасно было слушать ее, ужасно было смотреть на нее. Боясь выдать свои чувства, боясь произнести еще хоть слово, я молча затворила дверь и поручила Зилле, если ее госпожа спросит, сказать обо мне, что я сильно утомлена и ушла отдохнуть в свою комнату.

Наконец, я осталась одна. У меня не было более предлога отложить печальную необходимость вскрыть письмо Оскара. Я заперла дверь и прочла следующее:

"Добрый и дорогой друг! Простите меня. Я готовлюсь удивить и огорчить вас. Этим письмом я хочу выразить вам мою глубокую благодарность и проститься с вами в последний раз. Отнеситесь со всей вашей снисходительностью ко мне. Прочтите эти строки до конца, они расскажут вам, что случилось после того, как мы с вами расстались.

Нюджента не было дома, когда я вернулся в Броундоун. Только четверть часа спустя услышал я у двери его голос, спрашивавший обо мне. Я откликнулся, и он вошел ко мне в гостиную. Первые его слова были:

— Оскар, я пришел попросить у тебя прощения и проститься с тобой.

Не могу передать вам тон, которым он произнес эти слова. Он тронул бы вас до глубины души, как тронул меня. С минуту я неспособен был ответить ему. Я мог только протянуть ему руку. Он горько вздохнул и отказался пожать ее.

— Мне надо сообщить тебе кое-что, — сказал он. — Подожди, пока не выслушаешь меня. Только после этого протяни мне руку, если будешь в состоянии это сделать.

Нюджент даже отказался сесть на стул, который я ему предлагал. Он смущал меня, стоя передо мною как слуга. Он сказал…

Нет! У меня не хватает ни хладнокровия, ни мужества, чтобы повторить это. Я сел писать, намереваясь сообщить вам все, что произошло между нами. Опять мое малодушие! Опять неудача! Слезы застилают мне глаза, когда я припоминаю подробности. Я передам вам только результат. Признание моего брата может быть выражено тремя словами. Приготовьтесь удивиться, приготовьтесь огорчиться.

Нюджент любит ее.

Подумайте, каково мне было узнать это после того, как я видел мою невинную Луциллу обнимающую его, после того, как я был сам свидетелем ее радости при взгляде на него, ее ужаса при взгляде на меня. Сказать ли вам как я страдал? Нет.

Кончив, Нюджент протянул мне руку так же, как я протягивал ему свою раньше, чем он сделал свое признание.

— Единственное средство, которым я могу искупить мою вину пред вами, — сказал он, — это никогда не показываться вам на глаза. Дай руку, Оскар, и отпусти меня.

Согласись я на это, так бы все и кончилось. Я не согласился, и кончилось иначе. Можете отгадать как?"

Я бросила письмо. Оно терзало меня таким мучительным сожалением, оно возбуждало во мне такое горячее негодование, что я готова была разорвать его недочитанным и растоптать ногами. Я прошлась по комнате, намочила платок и обвязала им голову. Через минуту или две я пришла в себя, смогла заглушить мысли о бедной Луцилле и вернуться к письму. Оскар продолжал так:

"Об остальном могу писать спокойно. Вы узнаете, на что я решился, вы узнаете, что я сделал.