Широко открывая рот и хватая воздух, Карим покатился по полу.

В комнате тишина. И двух часов не прошло, как Баба, рискуя получить пулю в грудь, вступился за женщину, с которой даже не был знаком. И вот теперь он задушил бы человека до смерти, если бы не просьба все той же женщины.

Послышался глухой удар в дверь. Постойте, не в дверь. В пол.

– Это еще что? – спросил кто-то.

– Это беженцы, – выдавил Карим между двумя судорожными вдохами. – Они в подвале.

– А они сколько ждут? – поинтересовался Баба с высоты своего роста.

– Две недели.

– Ты же сказал, грузовик сломался семь дней назад.

Карим потер шею.

– Ну может, неделькой раньше.

– Когда прибудут запчасти? – взревел Баба. Карим вздрогнул и ничего не ответил. Все-таки хорошо, что потемки скрыли лицо Бабы, такая на нем была жажда убийства.

Стоило Кариму поднять крышку подпола, как в нос ударил затхлый запах плесени, сырости и нечистот. Один за другим мы спустились вниз, лестница под тяжестью Бабы застонала. В холодном подвале я почувствовал на себе взгляды многих людей. В тусклом свете двух керосиновых ламп мелькали тусклые силуэты, слышался сдавленный шепот, звук падающих капель и какой-то скрип.

Баба со вздохом поставил чемоданы на землю.

Карим убеждал нас, что через парочку дней грузовик починят и мы устремимся в Пешавар, навстречу свободе и безопасности.

Всю следующую неделю мы просидели в подвале. К концу второго дня я понял, откуда берется скрип.

Крыс– то было полно.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я насчитал в подвале около тридцати товарищей по несчастью. Сидя плечом к плечу, мы ели галеты, хлеб с финиками, яблоки. В первую же ночь все мужчины молились вместе, и один из них спросил, почему Баба не участвует.

– Надо просить Аллаха о спасении. Помолись Господу.

Баба только фыркнул и вытянул ноги, устраиваясь поудобнее.

– Если нас что и спасет, так это восьмицилиндровый двигатель и приличный карбюратор.

Под конец первого дня выяснилось, что Камаль с отцом тоже сидят с нами в подвале. Я поразился, что до дружка Асефа оказалось рукой подать – в прямом смысле этого слова. Но когда отец и сын перебрались поближе к нам и я разглядел лицо Камаля, разглядел как следует…

Лицо у Камаля ссохлось – других слов у меня нет. В глазах была пустота – я даже не понял, узнал ли он меня. Весь он как-то сгорбился, щеки обвисли, будто не в силах держаться на костях. Его отец, владелец кинотеатра в Кабуле, рассказал Бабе, как три месяца назад шальная пуля угодила его жене в висок и убила на месте. Про Камаля он тоже рассказал, но шепотом, до меня долетали только обрывки слов:

– Не надо было отпускать его одного… он ведь такой красавчик… четверо их было… он пытался сопротивляться… Господи… они овладели им… все брюки были в крови… и теперь не говорит ни слова… только смотрит…

Через неделю Карим сказал нам, что отремонтировать грузовик невозможно.

– Есть еще один вариант. – Голос Карима перекрыл стоны. – У моего двоюродного брата есть бензовоз, и он уже не раз возил на нем людей. Брат сейчас в Джелалабаде и, наверное, сможет забрать нас всех.

Все согласились, кроме одной пожилой пары.

В эту же ночь мы уехали – я с Бабой, Камаль с отцом, все остальные. Карим и его двоюродный брат Азиз – плешивый крепыш с квадратным лицом – помогли беженцам забраться по лесенке в цистерну. Помню, как Баба спрыгнул обратно на землю, достал табакерку, развеял ее содержимое по ветру, зачерпнул пригоршню дорожной грязи, поцеловал, положил в металлическую коробочку вместо табака и спрятал родную землю в нагрудный карман – у самого сердца.

Паника.

Открываю рот. Широко-широко, даже челюсть скрипит. Дыши, дыши глубже, наполняй воздухом легкие. Но дыхательные пути не слушаются. Они усыхают, сжимаются, схлопываются, и кажется, что я дышу через соломинку. Удушье хватает меня за горло. Руки трясутся, тело заливает ледяной пот. Закричать бы – но для этого надо вдохнуть побольше воздуха. Только не получается. Паника.

В подвале было темно. В цистерне – абсолютный мрак. Смотрю направо-налево, машу перед глазами руками – ни зги не видно. Моргаю. Легче не становится. С воздухом что-то не так, почему он такой густой? По законам физики это невозможно. Разгребаю воздух руками, разрываю на мелкие кусочки, пытаюсь запихнуть себе в дыхалку. Как воняет бензином! Глаза щиплет так, словно под веки мне выдавили лимон, ноздри обжигает огнем. В груди зарождается крик – и нарастает, нарастает…

Тут происходит маленькое чудо. Баба трогает меня за руку, и я вижу зеленые огоньки. Это часы у него на запястье. Глаз не могу оторвать от зеленоватых светящихся стрелок. А то я уже испугался, что ослеп.

Потихоньку мир вокруг меня оживает. Слышу стоны и сдавленные молитвы. Слышу плач младенца и «баю-баю» его матери. Кого-то рвет. Кто-то проклинает шурави. Грузовик раскачивается туда-сюда. Люди стукаются головами о металл.

– Думай о чем-нибудь приятном, – шепчет мне на ухо Баба. – Вспомни какой-нибудь счастливый момент.

О приятном и счастливом. Даю простор фантазии. И вот что приносит она.

Пагман. Пятница, разгар дня. Буйно заросший луг и шелковицы в цвету. Мы с Хасаном стоим по колено в траве. Я тяну за лесу, шпуля вертится в мозолистых руках Хасана, наши глаза прикованы к парящему в небе змею. Мы молчим – и не потому, что нам нечего сказать. Просто мы понимаем друг друга без слов. Ведь мы молочные братья, мы вместе с первых дней жизни. Ветерок шевелит траву, и Хасан раскручивает шпулю. Потоки воздуха несут змея, он величаво снижается и взмывает вверх. Наши слившиеся тени пляшут на колышущейся траве. Из-за низкой кирпичной стены на другом конце луга доносится смех, журчание фонтана и музыка, знакомая до боли. По-моему, кто-то исполняет «Я Моула» на струнах рубаба[24]. Нас зовут: пора пить чай с пирожными.

Не помню ни месяца, ни года. Но воспоминание живет во мне, будто заключенный в прочную оболочку кусочек счастья, будто яркий мазок на сером, безрадостном полотне, в которое превратилась наша жизнь.

Весь оставшийся путь вспоминается как обрывки и ошметки звуков и запахов, прошлого и настоящего: грохот МиГов, далекие автоматные очереди, крик осла, блеяние овец и звяканье колокольчиков, шорох гравия под колесами машины, надрывный крик ребенка, вонь бензина, блевотины и дерьма.

Следующее воспоминание – слепящий свет. Раннее утро, мы выбираемся из цистерны. Хватаю ртом свежий воздух и никак не могу надышаться. Валюсь на насыпь и смотрю в светлеющее небо. Воздух. Свет. Жизнь. Благодарю тебя, Господи.

– Мы в Пакистане, Амир, – говорит Баба, возвышаясь надо мной. – Карим сказал, приедет автобус и отвезет нас в Пешавар.

Перекатываюсь на живот. Перед глазами у меня ноги Бабы, и наши чемоданы, и бензовоз, стоящий у обочины, и беженцы, выбирающиеся из цистерны на свет божий. Под серым небом дорога устремляется через фиолетовые поля к далеким холмам и пропадает. На склоне раскинулась деревня.

И вот опять передо мной маячат чемоданы. Мне делается жалко Бабу. Все, чего он добивался, за что боролся, все его планы и мечты свелись к этим двум чемоданам. И к сыну, приносящему одни разочарования.

Слышится крик. Даже не крик, визг. Люди собираются в круг, возбужденно переговариваются. Слышен голос: «Ядовитые испарения».

Подбегаем к толпе. На земле, скрестив ноги, сидит отец Камаля, и раскачивается взад-вперед, и целует пепельно-серое лицо мертвого сына.

– Он задохнулся! Он не дышит! – причитает несчастный, прижимая к себе труп. Неживая рука трясется в такт рыданиям. – Мой мальчик! Он не дышит! Аллах, ниспошли ему глоток воздуха!

Баба встает рядом на колени и кладет руку ему на плечо. Но убитый горем отец сбрасывает ее, припадает к телу сына, отталкивается и одним стремительным движением вырывает пистолет у Карима из-за пояса.

Карим орет не своим голосом и отскакивает в сторону.