Мысль о том, что Шизей подослана к нему Дугласом Хау, чтобы подорвать его репутацию и погубить его любимый законопроект, была просто невыносима. До этого момента Брэндинг не хотел признаваться даже самому себе, что любит Шизей. Теперь он вынужден был признать, что она сломила его систему защиты и проникла так глубоко в его душу, как никому — даже Мэри — не удавалось проникнуть. То, что она его могла так надуть, не укладывалось в голове.

У него было ощущение, что весь мир вывернулся наизнанку, что ярлыки, которые были у него заготовлены на всех людей на земле, оказались абсолютно бесполезными. Он чувствовал себя как ребенок, который обнаружил, перейдя в другую школу, что знания, доставшиеся ему тяжким трудом в старой школе, никуда не годятся. Более дурацкого ощущения и придумать невозможно.

Он знал, что его пуританская кровь не позволит ему теперь даже выслушать ее оправдания из-за боязни, что любовь к ней помешает ему теперь отделить правду от лжи.

Гораздо легче просто заклеймить её. Он услышал слова его матери, будто она сидела с ним рядом в «Ягуаре», призывающие его быть бдительным к проискам Сатаны: ОСТАВАЙСЯ ВСЕГДА НА УЗКОЙ ТРОПЕ, НА КОТОРУЮ ТЕБЯ ПОСТАВИЛ ГОСПОДЬ. — И НИЧЕГО ПЛОХОГО С ТОБОЙ НЕ СЛУЧИТСЯ.

Вращающиеся красные и синие огни, которые он увидел в зеркале заднего вида, заставили его вздрогнуть. Требовательный звук сирены приказывал остановиться. Брэндинг подрулил к бортику. Белая с синей полосой полицейская патрульная машина почти уткнулась носом в его бампер. Во вспышках красно-синего света он видел две темные фигуры на передних сидениях.

Брэндинг сидел, все еще во власти своих тяжелых мыслей. Долгое время ничего не происходило. Наконец дверца в полицейской машине со стороны водителя открылась, и вышел полицейский в форме. Его напарник остался в машине.

Брэндинг опустил стекло, услышав тяжелые шаги по асфальту. Огромного роста полицейский, наклонился к окошку и посмотрел на него сквозь темные очки. Брэндинг подумал, как можно видеть что-либо ночью в таких очках?

— Ваши права и техпаспорт, пожалуйста.

— По-моему, я ничего не нарушил, — сказал Брэндинг. Полицейский никак не отреагировал, и Брэндингу ничего не оставалось, как подать ему документы. При этом он заметил, что тот взял их левой рукой: правая лежала на рукоятке пистолета.

Сделав знак своему партнеру, полицейский сказал:

— Боюсь, я должен попросить вас открыть багажник, сенатор.

Брэндинг опешил.

— Что? — Полицейский отступил, на шаг от машины. — Пожалуйста, выходите, сенатор. — Брэндинг вылез из машины и пошел открывать багажник. Полицейский следовал за ним. Тем временем и его напарник приблизился. Заметив в его руке ружье 12-го калибра, Брэндинг не выдержал и осведомился. — Могу я спросить, что все-таки происходит?

Полицейский с ружьем повторил просьбу первого:

— Откройте, пожалуйста, багажник.

Пожав плечами, Брэндинг открыл багажник и отступил на шаг. Первый полицейский зажег фонарик и посветил внутрь. Странный, неприятный, тошнотворно-сладкий запах распространился в ночном воздухе.

Полицейский ахнул:

— Господи Иисусе! — Брэндинг услышал щелчок: это второй полицейский взвел сразу оба курка на своем ружье. Заглянув в багажник, Брэндинг обомлел: там лежало скрюченное тело. Фонарь высветил засохшую кровь, разбитый вдребезги череп, бледное лицо трупа. Тошнота подступила к горлу Брэндинга.

Мать ему говорила, СОЙДЁШЬ С УЗКОЙ ТРОПЫ — И ВСЕ ДОБРОЕ, ЧТО Я СЕЙЧАС ВИЖУ В ТВОЕЙ ДУШЕ, ЗАСОХНЕТ И УМРЕТ.

Великий Боже, думал он в полном шоке, я знаю этого человека. Это Дэвид Брислинг, личный секретарь Дугласа Хау.

Высоко в горах обросший бородой Николас в который уже раз брал приступом Черного Жандарма. Он переживал наяву свой навязчивый сон о пшеничном поле: искал следы на черной влажной земле. Наконец нашел. Голос, который разговаривал с ним, был голосом его памяти. Но в первый раз, когда он его слушал, он ничего не понял, потому что его дух был отягощен.

Как говорил Канзацу, не «широ ниндзя» тяготил его дух: «широ ниндзя» — это только симптом болезни. Он был очень болен тогда, когда тандзян напал на него. Он и сейчас все еще оставался «широ ниндзя», хотя уже начал понемногу понимать язык акшара. И еще он кое-что понял: ни Канзацу, ни кто-либо еще не в силах излечить его.

Никто не может дать ему избавление от «широ ниндзя», потому что это есть состояние психики, изменить которое он может, только излечившись сам. Тем не менее, он уже замечал, что постепенно восстанавливает технику владения боевыми искусствами. Значит, излечение продвигалось.

— "Широ ниндзя" — это одно, — говорил Канзацу однажды после тренировки, рассматривая его шрам на голове, — а твое состояние — это совсем другое.

— Почему? — спрашивал Николас. — Главный симптом «широ ниндзя» — потеря памяти.

— Все это так, — сказал Канзацу. — Но твоя проблема заключается не в потере памяти, а в невозможности добраться до нее. Акшара уже начала освобождать твой дух, но полное владение ниндзютсу, а особенно — «лунная дорога», все не возвращается. Поэтому я полагаю, что в твоей болезни есть и органический компонент.

— Вы хотите сказать, что возможность вернуть память блокируется физическими причинами?

— Вот именно. Я полагаю, что-то с тобой сделали во время операции.

Холодок пробежал по спине Николаса.

— Вы хотите сказать, что хирург отрезал что-то там такое, что не следовало? — Предположение, что какая-то частица его мозга навсегда утратила возможность функционировать нормально, испугало его.

— Нет, не то, — мгновенно ответил Канзацу, как будто ожидая, что тот выразит такое опасение. — Вероятность утраты именно той части мозга, которая ответственна за память таких специализированных вещей, настолько незначительна, что ее можно не принимать в расчет. — Канзацу сидел совсем неподвижно. Его глаза были похожи на пару черных воронов на скошенном осеннем поле: что-то в них было одновременно и грустное, и впечатляющее, — Но что-то в ней преднамеренно нарушено. Вот о чем я говорю. — В напряженном молчании Николас слышал стук собственного сердца, в ушах гремела оглушающая симфония страха. — Но хирург... — Возможно, он не сам это сделал, — перебил его Канзацу, — но причастность его к этому не подлежит сомнению. — Николас вспомнил выражение лица залитого кровью д-ра Ханами, его все переломанное тело, лежащее на тротуаре. — Хирург, который оперировал меня — сказал он, — был выкинут из окна своего кабинета. — И затем Николас рассказал Канзацу все, начиная с момента, когда д-р Ханами произнес свой приговор, кончая нападением на него тандзяна в кабинете доктора полгода спустя.

— Ну вот, теперь все становится на свои места, — сказал Канзацу. Он достал анатомический атлас, открыл его на странице, где были изображены полушария мозга. — Давай начнем все по порядку. Как ты мне сам сказал, твоя опухоль находилась около второй, темпоральной извилины. Вот здесь. Это как раз над ребром желудочка мозга. — Он указал на рисунок.

— Тандзян знал, что человеческий мозг представляет из себя нечто подобное компьютеру, где миллиарды функций сосредоточены в особых ячейках. Некоторые участки мозга, например, ответственны за механизмы памяти. Эта область невелика. Она находится как раз в районе этого ребра желудочка. Анатомы называют его гиппокампусом.

— Но моя опухоль была как раз выше гиппокампуса, — возразил. Николас. — Возможно, скальпель д-ра Ханами просто чуть-чуть ошибся, резанув немного вбок и выше.

— Такого быть не может, — сказал Канзацу. — Этот участок мозга настолько ниже того места, где была твоя опухоль, что я не верю, чтобы квалифицированный хирург мог случайно задеть его скальпелем. Нет, это было сделано нарочно.

Канзацу полистал книгу, нашел комментарий к таблице.

— Гиппокампус является главным хранителем памяти, потому что его клетки богаты молекулами особого вещества, которое ученые называют рецептором метил-аспартита, потому что этот препарат используется для обнаружения этого таинственного вещества, накапливающего и кодирующего информацию. Оно функционирует лишь в том случае, если нейроны могут свободно соединяться. Но если помешать этому контакту, механизм памяти нарушается. Именно это и происходит с тобой, но нельзя назвать это потерей памяти.