– Ну, как ты? – спросил Ланао, с удовлетворением замечая, что почти совладал с собственным голосом. Уже и губы слушались его, а не прыгали, как на лютом морозе; и невидимая ледяная рука больше не сжимала гортань. Разве что легкая хрипотца все еще выдавала волнение, но на нее он решил внимания не обращать. – Можешь идти?
– Пока не знаю, – честно ответил Ургали. – А что… это и вправду был он?
– Анку, чтоб ему пусто было и ни одна дорога под ноги не легла. Мне о нем дед рассказывал, когда я еще пацаненком бегал, во-от таким, – и Ланао провел ладонью чуть выше колена. – В точности описал: шляпа, перо жеваное, клячи с бубенцами, повозка. Он с ним вот так же, ночью, как мы, на перекрестке столкнулся. Еле ноги унес. А в следующее полнолуние началась война с массилийцами.
Ургали сидел, раскачиваясь, как пьяный. Земля норовила выскочить из-под него, как необъезженный жеребец, и ему приходилось держаться руками за траву. Хоть и ненадежная это была опора, но так он чувствовал себя увереннее.
– Значит, теперь непременно быть войне?
– Отчего же обязательно войне? – удивился Ланао, копаясь в котомке.
Он выудил оттуда кожаную флягу с массилийским вином, купленным домой к празднику, вытащил пробку и с наслаждением забулькал содержимым. Вкус вина вернее, чем что-либо иное, возвращал его из кошмара в реальность и свидетельствовал о том, что жизнь продолжается. Выхлебав больше половины, он спохватился и протянул спасительное снадобье своему товарищу.
– На вот, выпей. Сразу полегчает.
– А что теперь будет? – не унимался юноша. – Что с нами будет теперь?
Его колотило, и он расплескал вино на рубашку.
– Осторожней! Мимо рта не проноси! – с досадой прикрикнул на него Ланао. – Заладил, как плакальщица, одно и то же. И ведь нашел кого спрашивать. Я не предсказатель, откуда ж мне знать, что теперь будет? Голод, мор, засуха…
Он помолчал, кряхтя уселся рядом с Ургали, пытаясь удобнее устроиться на мокрых от ночной росы, замшелых корягах.
– Одно известно наверняка: беда будет, вот что. И надо же, чтобы именно мы с тобой так вляпались. Дай-ка еще глотнуть, – сказал после паузы. – Заночуем тут, а завтра пойдем обратно в Оганна-Ванк.
– Зачем?
– А ты как думал? Нужно немедленно сообщить о нем гро-вантарам. Ты что, забыл закон о Всевидящем Оке?
– А если мы никому-никому не расскажем о том, что случилось этой ночью? Вот поклянемся самой страшной клятвой и будем держать язык за зубами всю жизнь. Тогда никто ничего не узнает, и незачем идти в Эрдабайхе.
– Боишься?
– По мне, что анку, что гро-вантары, – и от одного, и от других лучше держаться подальше.
– Разумная мысль, особенно для такого мальца, как ты, – похвалил Ланао. – Только вот что я тебе на это скажу: не сможешь ты удержать в секрете такое происшествие. Вон, на тебе просто лица нет. Я сам трясусь как осиновый лист и думаю, что не скоро перестану. И седых волос наверняка прибавилось, есть у меня такое ощущение. Несколько дней мы уж точно сами не свои будем, помяни мое слово. Как мыслишь – твоя маменька или моя дорогая женушка оставят нас в покое, пока не выпытают, что да как?
Ургали представил себе в красках недалекое будущее. Не нужно было обладать даром предвидения, чтобы угадать, как поведут себя любопытные и не на шутку встревоженные женщины, да еще раззадоренные упорным молчанием своих близких.
– Нет, не оставят, – признал он. – Всю душу вытрясут, пока не вызнают до последней мелочи, что с нами случилось.
– И ты думаешь, они сохранят эту тайну и унесут ее с собой в могилу?
Тут молодой крестьянин невольно захихикал, хотя еще минуту назад ему было не до смеха и он всерьез полагал, что долго еще не сможет улыбаться.
– Так или иначе, – продолжал между тем Ланао, – но через неделю родная деревня будет гудеть от пересудов и сплетен; дней через десять о наших похождениях узнает вся округа, а там и до рукуйена дойдет. И окажемся мы с тобой все в том же Эрдабайхе, только с обвинением в нарушении закона, и веры нашим словам уже не будет. А вообрази, какими подробностями обрастет к тому времени наш рассказ… Так что я не удивлюсь, коли ляжет нам дорога в Ла Жюльетт, в гости к тамошним мастерам. И вот им, голубчик, ты живо расскажешь все, что видел, все, чего не видел и до того даже вообразить не мог, потому как они специально обучены вытряхивать из дуралеев вроде нас всю правду с потрохами заодно. И как там у них обстоят дела с правдой, я не знаю – врать не стану, а вот с потрохами получается ловко.
Ургали передернулся от ужаса.
– Послушаешь вас, дядя Ланао, анку уже не так не страшен. И ведь возразить нечего.
– Правильно рассуждаешь, юноша. Люди гораздо страшнее. И если об этом никогда не забывать, то вполне можно прожить длинную и удачную жизнь. А если расслабишься, положишься на судьбу да на милость Пантократора – тут тебе и конец. Добро еще, если быстрый и легкий. Одним словом, на рассвете шагаем обратно в столицу и честно рассказываем гро-вантарам, что видели.
– Я вот чего не понимаю, – признался юноша, – зачем сообщать об оборотнях, ведьмах или иной нечисти, мне ясно: чтобы ее истребить. А что они будут делать с анку? Разве господа рыцари смогут его найти? Кто знает, кому и на какой дороге он встретится следующей ночью?
– Эх ты, головастик, – невесело усмехнулся Ланао. – Анку не нечистая сила, хоть и опасен людям. Он посланец Абарбанеля. Не приносит несчастье, а только его предвещает. Убивать его – все равно что пытаться убить ветер или дождь.
Однако же весть получена, и мы должны доставить ее по назначению. То есть, как говорит моя мудрая жена, твое дело прокукарекать, а там хоть не рассветай. А в чем тут тайный смысл и прочая суть, пусть господа умники разбираются: им за это жалованье платят.
Юноша долго молчал, нервно теребя полу куртки, прежде чем решился задать самый страшный вопрос:
– Мы, значит, скоро умрем?
Старший крестьянин равнодушно пожал плечами:
– Не знаю. Одни говорят, что ровно через год, в полнолуние, он приезжает за всеми, кого встретил на перекрестках, и бросает их души в свою телегу. Только вот дед мой видел его, когда ему, деду то есть, было столько же, сколько тебе сейчас. А умер он на восьмом десятке. И то с крыши свалился, да не ночью, а солнечным днем, и на ущербную луну. Из чего следует вывод: не всему, что люди рассказывают, надо верить.
– Я постараюсь. Просто вдруг так страшно стало. Невыносимо страшно. Так, что хочется спрятаться, как в детстве, под шкуры и крепко-крепко зажмуриться.
– Конечно страшно. А ты чего хотел? – удивился его товарищ.
– Но волка же я не испугался. Не так…
– Само собой. – Ланао печально потряс флягу, но она была совершенно пуста. – С волком все понятно: либо ты его, либо он тебя. Ты смертный, и он смертный. И кровь у вас обоих красная. И жить вы оба хотите. А здесь… Кто его черную душу разберет, чего он от тебя хочет. Да и есть ли она, черная его душа?
– Мне кажется, он всегда будет стоять у меня за спиной.
– Всегда ничего не длится. Уже завтра ты станешь вспоминать наше приключение как страшный сон. Через год – как историю, которую тебе рассказали в доброй пьяной компании. Только какое-то время будешь шарахаться на перекрестках от всякой тени да бояться полнолуний. Но и это ненадолго – лет так на двадцать. А потом страх пройдет, память выцветет и поблекнет, будто покроется пылью. Ты станешь путаться в подробностях и удивляться, неужели это действительно было на самом деле – и было с тобой? – Он тяжко, прерывисто вздохнул, как будто говорил сейчас о чем-то своем, болезненном и тайном. – Все, теперь давай спать. Завтра нам предстоит длинный день.
Ургали изумленно уставился на своего товарища. Конечно, он знал, что Ланао не всегда добывал хлеб в поте лица своего. В Тайбе, где тот объявился лет двадцать тому назад, о нем рассказывали разные небылицы. Кто-то полагал его потомком разорившегося дворянского рода, кто-то – недоучившимся школяром. Поговаривали даже, что он воевал при Нантакете под началом Де Геррена. Последнее больше всего походило на правду, потому что больно уж ловко орудовал ножом и топором мирный пахарь, да и лучником прослыл самым искусным на всю округу. И все же подобного хладнокровия юноша не понимал даже в бывшем солдате и втайне полагал, что оно граничит с безумием. Как можно спокойно улечься отдыхать, когда где-то рядом бродит анку?
