Его пугало это шелестящее ночное предсказание, но отступать было поздно. Да и некуда.

Храм не закрывался всю ночь, но перед рассветом тут не было молящихся. Они явятся позже, когда проводят родных и близких, прольют первые слезы и ринутся за утешением и помощью к Пантократору.

Старый хорарх, похожий на толстого седого ежика, сидел у алтаря, растирая ноющие ноги. В его возрасте трудно бодрствовать всю ночь напролет. Красные от усталости глаза слезились и слипались; тяжелый удушливый сон норовил свалить его прямо на месте, но хорарх мужественно сопротивлялся телесной слабости. Сейчас он должен думать не о себе – о других.

Он понимал их всем сердцем. Когда-то давно, он помнил точно, насколько давно – тридцать семь лет, восемь месяцев и пять дней назад, – они с женой тоже стояли у Фрейзингенских ворот, провожая на войну армию Охриды. И своего единственного сына.

Старик смахнул непрошеную слезу.

Слабое утешение – быть отцом героя, павшего в сражении.

Жена тихо последовала за сыном – без жалоб, стонов и упреков, но хорарх до сих пор кощунственно полагал, что Пантократор поступил с ней несправедливо. И до сих пор выпытывал у него, как же так вышло?

Единственный посетитель вошел в храм беззвучно, как тень. Обнажил голову перед Знаком Пантократора. Поклонился хорарху. Тот узнал его – трудно не узнать рукуйена Риардона Хорна, правую руку великого магистра Монтекассино, человека, которому прочат золотой трон мавайена и великое будущее.

– Доброе утро, сын мой, – произнес хорарх как можно приветливее и, кряхтя, поднялся на ноги. Как он и ожидал, спину скрючило, и разогнуться одним движением он не мог. Данный процесс требовал мастерства и постепенности.

– Доброе утро, падре. – Риардон поспешил ему на помощь. – Я бы хотел заказать заздравный молебен.

– Кто нынче не хочет заказать заздравный молебен, разве что одинокий безумец? Впрочем, прости. Мне нужно знать имя.

– Да, разумеется.

Хорарх вытащил из-за пазухи чистый пергамент (для таких вот, особо важных персон – что поделаешь, и перед Пантократором не все равны; ложь, что это не так), обмакнул перо в чернила (специально припас бутылочку на столике у алтаря, и кучку очинённых перьев – через час тут начнется сущее светопреставление) и приготовился писать.

– Помолитесь, падре, за гармоста Бобадилью Хорна. Пускай хранит его Пантократор и небесное воинство.

Риардон положил на столик тяжело звякнувший кожаный мешочек.

– Я зайду на днях. Вы скажете, если этого недостаточно. Я хочу, чтобы о моем брате молились каждый день, пока будет идти эта война.

– Разумеется, сын мой.

Хорарх не стал говорить молодому рыцарю, что им с женой это нисколько не помогло.

Несмотря на несусветную рань, у Фрейзингенских ворот и вдоль южного тракта стояли толпы людей, кутающихся в предрассветный туман.

Плакать по уходящим на войну – плохая примета. Смеяться и улыбаться не хватало душевных сил, и потому они стояли молча, тихими плавными движениями бросая цветы и зеленые ветви под копыта коней и тяжелые кованые каблуки.

Первым из-под огромной бронзовой арки, символизирующей вечную борьбу Света и Тьмы, выехал Де Геррен. Алый Генерал, прозванный так из-за своих знаменитых доспехов цвета горящей утренней зари. За его плечами топорщились пластинчатые крылья красного цвета; шлем представлял собой уродливую голову морского чудовища, и жесткая пурпурная грива падала из-за ушей на плечи. В правой руке Де Геррен держал пику с голубым флагом Альгаррода.

Его безупречно белый, без единого темного пятнышка или шерстинки, конь под алой попоной прошелся гордой иноходью мимо человека в желтых одеждах, стоявшего одним из первых в живом море людей. Полемарх отдал ему честь, а Хиттинг улыбнулся и бросил на дорогу перед ним пригоршню розовых лепестков.

Рядом с начальником Сумеречной канцелярии Де Геррен заметил изящного высокого человека в сером незаметном камзоле и плаще, с глубоко надвинутым на глаза капюшоном. Доблестный полководец едва удержался от того, чтобы приветствовать своего короля, но вовремя сдержал этот неуместный порыв. В конце концов, государь – тоже человек. И имеет право на несколько минут тишины.

Он взглянул на них с легкой улыбкой, надеясь, что в одном этом коротком взгляде они прочтут и его безмерную благодарность за оказанную честь, и сердечное «спасибо», адресованное не королю и сановнику, а двум друзьям, которые не захотели покинуть его в такую минуту.

Следом за полемархом выехали на дорогу черные колесницы Ки Ларго. Сам он правил первой – статный красавец в темных латах и меховом плаще. Его голову венчал причудливый рогатый и шипастый шлем работы безумных аэттских мастеров. Возничий стоял у него за спиной, держа оружие господина – три длинных копья, лук со стрелами и кривой хатанский клинок. Гнедые кони приплясывали от нетерпения. Их темные хвосты мели дорожную пыль.

Бесконечная вереница колесниц, запряженных парами гнедых и каурых коней, тянулась из Фрейзингенских ворот и уходила в туман.

Следом за колесницами выступала в поход легкая конница. Ее славный командир Скалигер ехал на породистом жеребце мышиной масти, только грива, хвост и хребет у него были угольного цвета. Золотая кольчуга взблескивала в сером прозрачном кружеве; тихо позвякивала дорогая сбруя из золота, увешанная оберегами и амулетами в виде фигурок зверей и птиц; к луке высокого седла была приторочена «утренняя звезда» – любимое оружие бесстрашного рыцаря, которой он не раз прокладывал себе дорогу к победе в бесконечных рядах врагов.

Скалигер улыбался, щерил зубы, и в глазах его сверкала дикая радость охотничьего пса, которого наконец спустили на дичь. Он маялся в томительной скуке обыденной жизни, заходился от пошлости уютного домашнего быта, давился изысканными блюдами и не находил себе места. Но зато в безумной лавине рыцарей, несущихся на вражеский строй, он чувствовал себя как птица в полете. Только там, на поле боя, он испытывал то, что люди называют счастьем; только там он понимал, что живет, и ценил каждую секунду бренного и такого короткого бытия. Яд войны струился в его жилах. Алый яд, неотличимый от крови.

Затем земля сотряслась от мерной поступи тяжелых пехотинцев. Закованные в броню рыцари, похожие на огромных муравьев, шагали по сине-серой дороге навстречу своей судьбе. Их возглавлял Кастеллион, похожий на красноглазого Ингельгейма в шипастых зеленых латах, шлеме, сделанном из металла и панциря мангиана, и с двуручной секирой, лежащей на могучих плечах. Его воины шагали следом – такие же грозные, спокойные и могучие, как их командир. Они напоминали медленный, но неотвратимый темный поток, тяжелую сокрушительную волну, которая сомнет все на своем пути и докатится до цели.

Следом маршировали одетые в зеленое и алое корифоры Лекса Баваны – лучшие лучники Медиоланы. Быстрые и меткие, как лесные духи; отважные и яростные, как демоны войны.

Гадрумет в шлеме, будто бы сплетенном из толстых металлических жгутов и увенчанном драконьим гребнем и двумя рогами по бокам, вел своих наемников. Первыми ехали монгадои – пять сотен на вороных конях, пять сотен – на чалых, пять сотен – на белых. Следом шагали несокрушимые эрги – лучшие из лучших, испытанные в битвах и прощенные смертью. Все они рассчитывали, что она отступит перед их яростным напором и на сей раз. Все они знали, что любому из них может не повезти. Все они улыбались.

Цветы и ветви упругим ароматным ковром ложились им под ноги, падали бесконечным дождем, и последние шеренги эргов утопали в них по самую щиколотку.

Уже совсем рассвело и рассеялся туман, когда под узорчатой аркой Фрейзингенских ворот появился золотой габбас – сигнум когорты Созидателей, и на южную дорогу выехал Картахаль Лу Кастель – живая надежда Охриды, тот, кто всегда возвращается из преисподней.

Следом, в тяжелой длинной повозке, запряженной четверкой черных как ночь быков, везли барабан Бунда-Хум – важный и красивый, как султан Терната. Это он будет созывать на бой воинов, это он будет гнать их в яростную атаку, это ему предстоит собирать их жалкие остатки вокруг сигнума когорты, это его размеренный рокот будет нашептывать ритм биения их сердцам: