- Нет, - ответил Борис Степанович,

Девушка вернулась, и они с Борисом Степановичем о чём-то весело заговорили.

- Да! Я же не представил тебе гостей, - сказал учитель. - Это наш знаменитый конник Пономарёв, это Юля - можно сказать, будущее фигурного катания. А это Маша…

- Ничем не знаменитая, - засмеялась Маша.

- Неправда. Ты моя самая любимая ученица.

- Извините. Мне нужно на тренировку, - сказала Юля, - я пойду.

- Да выпей хоть кофе.

- Нет, я пойду, мне нужно! - Она быстро ушла.

- Чего она убежала? - спросил Панама, когда они шли по улице с Машей. - По-моему, никакой тренировки у неё нот.

- Эх, ты! ответила Маша. - Ничего ты не понимаешь…

Глава двадцать первая

БЫВАЕТ В ЖИЗНИ ВСЁ…

Первым уроком была история. Марья Александровна окинула взглядом класс и сказала:

- Фоминой Юли нет. Бедная девочка… Это после вчерашнего.

- А что случилось? - спросил Панама у Столбова.

- Эх ты, Панама! - ответил тот. - Ты что же, телевизор не смотришь?

- Некогда, - виновато ответил Панама.

- Продула вчера наша чемпионка! Три раза упала! Никакого места не заняла. Так и надо, воображать не будет. Её немка, которую она в прошлом году победила, теперь уделала…

- Столбов!

- Я больше не буду, Марьсанна.

“Оно конечно, так ей, в общем-то, и надо, - думал Панама. Он вспомнил Юлькину высокомерную походку, её любимую фразу “я так хочу”. - Она же никого равным себе не считает. И человек неверный. Всё только о себе заботится. Как она нас бросила в конюшне! Хорошо, что всё обошлось… Вот теперь расстроилась - дома сидит, плачет, наверное. Никто-никто к ней не пойдёт… Потому что она всех оттолкнула. Смотрит на всех, будто мы дети, а она взрослая… Вот и сидит одна!” И Панаме вдруг стало её жалко. С болезненной отчётливостью он вспомнил тот вечер, когда он решил бросить манеж. Ведь если бы не Маша… Бросил бы обязательно! Бросил бы, а потом пропал, потому что теперь Панама не представлял споем жизни без коней…

“А ведь и она так же! Если сейчас не окажется кто-нибудь рядом, она тоже спорт бросит. Бросит и всю жизнь будет несчастна. Ах, была не была! Пойду к ней! - решил Панама. - Авось не выгонят!”

Он долго стоял у двери, обитой клеёнкой, не решаясь позвонить. Наконец нажал пупырышек звонка.

- Тебе чего? - открыла дверь Юлька.

На лестнице было темно, но и здесь было заметно, как она осунулась, как опухли у неё зарёванные глаза.

- Уроки тебе принёс! - сказал Панама. И быстро протолкнулся в квартиру.

- Ко мне нельзя! А уроки мне не нужны!

- Ну, раз уж я пришёл… сказал Панама. А сам пальто снимает.

- А чего ты раздеваешься?

- Неудобно в пальто в комнату.

- Я тебя в комнату и не зову.

- А здесь темно! - Панама уже проходил в комнату.

Там был беспорядок. Вещи раскиданы, постель не прибрана.

- Ты чего, - спросил Панама, - лежишь, что ли?

- Не твоё дело. Давай уроки и сматывайся.

- А ты умеешь класть гордость в карман?

- Что?

- Для пользы дела. Вот ты меня обижаешь, а я свою гордость в карман положил, и мне совсем не обидно, потому что ты обижаешь меня напрасно. Я ведь даже не жалеть тебя пришёл, тем более что я вчера соревнования и не смотрел… И вообще, пошли в кино!

- Чего я там не видела…

- А можно в мороженицу сходить. У меня рубль есть!

- Что ты ко мне пристал, что тебе нужно?

“Ну-ко, попробуем тебя с ходу взять, как препятствие с шамбарьером”, - подумал Панама. Он часто теперь ловил себя на том, что в трудных положениях начинал думать так, словно он ехал на норовистой лошади.

- А то, - сказал Панама, - что ты слюнтяйка: подумаешь, соревнования проиграла! Вон Борис Степанович чуть ногу не потерял, а ничего, улыбается…- И тут же он понял, что так у него ничего не получится. “Закидка! - сказал он про себя. - Не с той ноги начал. Нет, тут нужно как-то по другому. Ну-ко, начнём всё сначала”.

- Ну и хорошо, хоть бы он совсем себе шею свернул!

- Эх, ты, а он-то тебя расхваливал! Говорит, какая она хорошая девчонка, волевая, целеустремлённая и красивая…

- Так и сказал?

- Так и сказал. И зря ты тогда убежала, мы ещё долго сидели. Борис Степаныч фотографии показывал, он во многих фильмах дублёром работал.

Юлька внимательно слушала.

- А ещё он говорил, что с тебя пример брать нужно, как ты умеешь планировать день… - несло Панаму. - Только ведь это всё неправда.

- Это почему же?

- Никакая ты не волевая, вон маленькая неприятность, и всё…

- Хорошенькая маленькая… Весь мир видел, как я падала. “Фомина! Советский Союз!” А я ляп об лёд, ляп второй раз, и в третий… Как я теперь на улицу-то выйду!

- Знаешь, а давай всей компанией пойдём. Машу позовём, Столбова. В куче-то тебя и не видно будет. А дома нельзя сидеть - нужно прогуляться…

- А ребята пойдут?

- Да они хоть куда пойдут!

- Ну ладно, - сказала Юлька, - ты посиди здесь, я переоденусь.

Панама мысленно подпрыгнул. “А всё-таки она не такая уж плохая девчонка. Но Маша лучше, Маша умнее да и, пожалуй, красивее…”

И Панама вдруг поймал себя на том, что и Маша, и Юлька, и Столбов кажутся ему теперь совсем другими, будто смотрит он на них из седла. “Что это? - подумал он. Я повзрослел?”

Глава двадцать вторая

БОЛЬШИЕ СОСТЯЗАНИЯ

- Во - видал! - Конюх протянул Игорю скребницу, всю набитую конской шерстью. - Весна, брат! Весна! Зимняя шерсть сходит.

Весна грохотала льдом в водосточных трубах, рассыпалась воробьиным чириканьем по садам и скверам и, наконец, зазеленела первой травой на газонах.

Пономарёв разрывался между школой и манежем. И в школе и в манеже заканчивался учебный год. Игорь подрос, у него начал ломаться голос. Денис Платонович уже больше не зовёт его “мальчик”, а всё больше “Игорь” или “Пономарёв”.

- Завтра у нас большие состязания, так вы уж, Игорь, придите пораньше, поможете мне одеться.

- Есть, - отвечает Игорь.

Помочь мастеру одеться перед соревнованием - это старая традиция, такой чести удостаиваются только самые лучшие ученики. Игорь горд и счастлив, когда на следующий день он, только что пришедший от парикмахера, стоит в тренерской, держа вешалку с одеждой Дениса Платоновича.

Старик чисто выбрит, напудрен и завит. Он долго расчёсывает усы перед зеркалом.

- Брюки, - говорит он, не оборачиваясь, и влезает в белые узкие штаны. - Сапоги… О…о…о… - начинает он кряхтеть, натягивая высокие, тонкой кожи сапоги. - Чёртов сапожник, совершил такие немыслимые голенища, это ж какие-то перчатки, а не сапоги…

Наконец и сапоги, сияющие чёрным лаком, на месте. Тренер прохаживается, постукивая высокими каблуками.

- Сюртук!

Тёмно-синий, мягкого сукна сюртук с бархатным воротником и бархатными манжетами ловко лёг на плечи. На Игоре такой же костюм, только сюртук ярко-алый.

- Ну что ж, пора! - поправляя кружевной манжет рубашки, говорит тренер.

И вот они выезжают на ярко-зелёное поле ипподрома, где пестрят полосатыми боками препятствия. Громит оркестр, шумят трибуны, и кони нервно переступают точёными ногами.

Соревнования шли своим чередом. Наверху, в главной ложе, судья следил за участниками, и на лицо у него было такое выражение, точно он съел что-то кислое.

- Это что, все так кататься будут? - спросил он скучным голосом, глядя, как очередной всадник не может послать лошадь на препятствие.

- Они ездят лучше, я не знаю, что с ними такое сегодня. Волнение сказывается… - заступилась за своих женщина-тренер.

- Вот я и говорю: катаются. Им бы по дорожкам в садике кататься…

Помощник председателя, маленький старичок во фраке, снял пенсне и, протирая его, произнёс:

- Такое впечатление, что некоторые юноши с трудом различают, где у животного голова, а где хвост… От всего этого хочется лечь и тихо умереть. Сидят как собаки на заборе.