И, попросив извинить его — ему, дескать, надо пойти похлопотать насчет свадьбы, — он оставил меня вдвоем с этим несчастным старым подонком, который был его партнером, а честнее говоря, его жертвой. И лавка и товары принадлежали Рэндоллу. Кейз и негр были при нем просто паразитами; они так же, как эти мухи; прилепились к нему и пили из него кровь, но он этого не понимал. В сущности, я не могу сказать ничего дурного о Билли Рэндолле — просто он вызывал омерзение, и время, проведенное в его обществе, вспоминается мне, как страшный сон.

В комнате было нестерпимо жарко, душно и черно от мух; дом был маленький, грязный, с низким потолком, стоял на скверном месте, на краю поселка, у самой опушки леса, который преграждал доступ ветру. Его обитатели спали прямо на полу; тут же на полу валялась кухонная утварь и посуда. Ни стола, ни стула в комнате не было. Рэндолл, напиваясь, становился буйным и разносил все в щепы. И вот я тоже сидел на полу и принимал угощение, которое подавала жена Кейза, и так провел весь день в обществе этого человеческого обломка, а тот старался занимать меня разными заплесневелыми грязными шуточками и такими же заплесневелыми длиннющими анекдотами и вовсе не замечал, как мне от всего этого тошно, а сам то и дело радостно заливался сиплым смехом, слушая самого себя. И все время, не переставая, сосал джин. Порой он засыпал, потом просыпался, принимался хныкать и поеживаться и снова спрашивал меня, почему я хочу жениться на Юме. «Держись, дружище, — твердил я себе весь день, — как бы тебе не превратиться на старости в такую же вот развалину».

Было, вероятно, уже часа четыре пополудни, когда задняя дверь неслышно приотворилась, и в комнату вползла — ей-богу, казалось, что она ползет на брюхе, — старая туземка весьма странного вида, с головы до пят закутанная в какую-то черную тряпку. В волосах ее серели седые пряди, а на лице я заметил татуировку, что необычно для здешних островитянок. У нее были огромные, блестящие, совсем безумные глаза. Взгляд их был прикован ко мне в немом и неистовом обожании, малость, как показалось мне, наигранном. Я не услышал от нее ничего членораздельного, она только причмокивала языком, бормотала что-то и напевала себе под нос, словно дитя при виде рождественского пудинга. Старуха проползла через всю комнату, не отклоняясь, прямо ко мне и, достигнув своей цели, тотчас схватила мою руку, издавая при этом какие-то мурлыкающие звуки, словно огромная кошка. Затем она исполнила нечто, вроде песни.

— Что за чертовщина? — вскричал я, так как, признаться, существо это меня напугало.

— Это Фа-авао, — сказал Рэндолл, и я заметил, что он, пятясь, забился в самый дальний угол.

— Вы что, боитесь ее? — спросил я.

— Я? Боюсь? — зарычал капитан. — Друг мой, я ее презираю. Я не разрешаю ей переступать мой порог! Но сегодня ведь дело особое… из-за вашей свадьбы. Это же мать Юмы.

— Ну, а хотя бы и так. Так что ей нужно? — спросил я, чувствуя, что рассержен и испуган сильнее, чем мне хотелось бы показать. Капитан объяснил, что она произносит стихи в мою честь, поскольку я собираюсь взять Юму в жены.

— Прекрасно, благодарю вас, голубушка, — сказал я, рассмеявшись через силу, — рад вам служить. Но, может, моя рука вам уже без надобности, так буду весьма признателен, если вы ее отпустите.

Она повела себя так, словно слова мои дошли до ее сознания: песня переросла в крик и оборвалась. Женщина уползла из комнаты тем же манером, как и проникла в нее. И, должно быть, тут же нырнула в кусты, потому что, когда я подошел за ней к двери, ее уже и след простыл.

— Довольно странные повадки, — сказал я.

— Это вообще странный народ, — ответствовал капитан и, к моему изумлению, осенил крестным знамением свою волосатую грудь.

— Эге! — сказал я. — Так вы католик?

Но он с негодованием отверг это подозрение.

— Закоренелый баптист, — сказал он. — Но знаете, приятель, паписты тоже соображают кое-что, и в частности вот это. Так послушайтесь моего совета: всякий раз, когда встретитесь с Юмой, или Фа-авао, или Вигорсом, или еще с кем-нибудь из их шайки, не гнушайтесь учения патеров и сделайте то, что сделал я. Доходит? — спросил он и, перекрестившись снова, подмигнул мне тусклым глазом. — А католиков здесь нет, сэр! Никаких католиков! — внезапно вскричал он и после этого еще довольно долго старательно растолковывал мне свои религиозные убеждения.

Должно быть, красота Юмы сразу взяла меня в полон, иначе я, конечно, давно сбежал бы из этого дома на чистый воздух, на свежий океанский простор или хотя бы на берег какого-нибудь ручейка… Впрочем, я ведь к тому же был связан и с Кейзом, ну и, понятно, навеки покрыл бы себя позором и уже никогда не смог бы ходить по этому острову с высоко поднятой головой, улизни я от девушки в первую брачную ночь.

Солнце уже село, и по всему небу полыхал закат, а в доме засветили лампу, когда возвратился Кейз с Юмой и с негром. Юма принарядилась и натерлась благовониями; на ней была юбочка из очень тонкой тапы, переливавшейся на сгибах, что твой шелк. Ее груди цвета темного меда были слегка прикрыты добрым десятком ожерелий из семян и цветочными гирляндами. За ушами и в волосах алели гибискусы. Она, как и подобало невесте, держалась спокойно и с достоинством, и мне стало совестно стоять рядом с ней в этом мерзком доме перед скалившим зубы негром. Мне стало совестно, повторяю я, ибо этот фигляр нацепил на себя огромный бумажный воротник и держал в руках какой-то растрепанный старый роман, притворяясь, будто читает Библию, а слова, которые он при этом произносил, даже не годятся для печати. Когда он соединил наши руки, я испытал мучительный укор совести, а когда он протянул Юме брачное свидетельство, я уже готов был бросить эту подлую комедию и признаться ей во всем.

Вот что значилось в этом документе. Его написал Кейз — вырвал лист из конторской книги и сам за всех расписался:

«Сим подтверждается, что Юма, дочь Фа-авао из Фалезы, сочеталась беззаконным браком с мистером Джоном Уилтширом, сроком на одну неделю, и вышеназванному мистеру Джону Уилтширу не возбраняется послать ее к чертовой матери, как только он того пожелает.