стихов не писал, никакого трепета и никакой тяги нет. Но в то, что можно
находиться под влиянием таких стихов, я верю. Я уже говорила, учиты-
вая то, какого развала достигла поэзия после Некрасова, стихи ведь были
очень плохие. А мы это держим за поэзию… А там какая-то музыкаль-
ность. Стихи молодого Блока мне не нравятся. Я люблю молодого Блока,
как русские бабы: люблю, значит, жалею. Ну, царевич из сказки, рубашка
46
лебедями вышита. И эта запутанность философии, в которую погружен
красивый, молодой, двадцатипятилетний мальчик… Понятно, что это
начинался революционный дурман. Он – звезда, равных нет в России.
Ну, очень красивый. Всю свою жизнь он был способен на красивые по-
ступки. В плане поведения, уважения к другим он – бесподобный чело-
век. Сейчас вспоминаю, как он читал лекции, и там три пьяных матроса
заходили погреться в нетопленный зал, а он снимал пальто и в сюртуке
читал, потому что по-другому он не мог. Тема, о которой он говорит, и
человек, который его слушает, другого отношения не заслуживают. А эти
его безумные отношения с матушкой!.. Вот что меня потрясает всегда:
когда ему стали доставать путевку, когда он от голода отекал, умирал, не
то что лечиться не было возможности, а просто поесть нельзя было, он
и тогда сказал, что оставить Россию в такие времена – это просто преда-
тельство. И в этом весь Блок.
Ю. К.: И притом он замечательный филолог. Он вернул из XIX века
Аполлона Григорьева. Я тут недавно его перечитывал. Был потрясен. За-
чем он это делал?
М. Н.: Как зачем? Это был его карманный запас. Потому что он
в этом находился и забыть он этого не мог. Со всем этим запасом Блок
оказывается в страшных временах начала века: богоискательство, упова-
ние на то, что придет новый мир, жажда разрухи… Жизнь, которая тогда
была, стремительно демократизировалась, во всех учебных заведениях и
евреи, и крестьяне, и татары. Но пошлости и низости была просто про-
рва. Ю. К.: Почему Блок умер?
М. Н.: Он же умер в шестнадцатом году, он сам об этом сказал. На-
писание поэмы «Двенадцать» шло уже другими силами. На немыслимых
геологических глубинах происходит шевеление, сталкиваются геологи-
ческие пласты, и он ужасно рано услышал это шевеление, отсюда вся его
эта Русь татарская и все прочее. И притом этот век: погромы, террористы,
провокаторы, мошенники – это началось сразу, взметнулось, как атомный
взрыв.
М. Н.: Однажды Есенин сказал, кто действительно чист и прекра-
сен, так это Мандельштам.
Ю. К.: Есенин?
М. Н.: Да, да. Мне это жутко нравится, Есенин – очень тонкий чело-
век. И я со временем все больше и больше убеждаюсь в том, что, на мой
ум, «Анна Снегина» – лучшая поэма XX века.
Ю. К.: Да, очень хорошая поэма. Я отрывки из нее знал наизусть,
поэтому в голове крутилась постоянно. Майя Петровна, а кто еще из это-
47
го времени, я имею в виду Серебряный век, дорог? Помнишь, там был
Михаил Кузмин…
М. Н.: Как сказать, вот, скажем, Ходасевич – прекрасный поэт, всем
хорош, но понимаешь, вот злость, обида не должны человеку голос пере-
едать. Обида любой талант гложет, просто любой.
Ю. К.: Как в «Мастере и Маргарите».
М. Н.: Она мне просто слышится. Во всяком случае, многим именно
это и нравится. Никакой обиды у Мандельштама я не вижу. Ну, взять хотя
бы « Твой брат, Петрополь умирает»27 и вообще все стихи о Петербур-
ге – ни у одного поэта тех времен я не слышала такой безумной печали и
ощущения беды от того, что происходит с этим городом. Гибнущая куль-
тура, поступь катастрофы, в которой все это тонет и тонет – ни у кого
этого нет.
Ю. К.: А вот интересно, у Блока примерно в то же время, но чуть
раньше – восемнадцатый год – у него «Скифы», там пафос совсем другой.
М. Н.: Это написано после «Двенадцати», это совсем другое дело.
Что касается Блока, кто-то сказал, чуть ли не Шелли, что уж если есть
что-то действительно божественно, то это поэзия. Во-первых, у Блока
есть стихи, красота которых просто несудима. Что касается слуха Бло-
ка – это редчайший слух. Если взять « Ты помнишь? В нашей бухте сон-
ной / Спала зеленая вода, / Когда кильватерной колонной / Вошли военные
суда»28, и уже в самом конце: « Как мало в этой жизни надо / Нам, де-
тям – и тебе, и мне, / Ведь сердце радоваться радо / И самой малой но-
визне. / Случайно на ноже карманном / Найди пылинку дальних стран – /
И мир опять предстанет странным, / Закутанным в цветной туман», –
- онный переходит в - анный. Это стихотворение можно читать человеку,
который абсолютно не знает русского языка. Безупречно. Еще: « Свирель
на мосту, / И яблони в цвету. / И ангел поднял в высоту / Звезду зеленую
одну, / И стало дивно на мосту / Смотреть в такую глубину / В такую
высоту»29 – абсолютно ангельское звучание. Пошлости у Блока много, но
ничуть не меньше, чем в его жизни. Более того, если так говорить, я не
знаю никого, кто бы более блистательно работал с пошлостью жизни, чем
Блок. Она у него получалась. Что мне в Блоке очень нравится – «Двенад-
цать» выпадает, но если мы прочтем всего Блока (« В соседнем доме окна
жолты…» – «Фабрика»), то интонационно «Двенадцать» совершенно
27 О. Э. Мандельштам. «На страшной высоте блуждающий огонь…».
28 А. А. Блок. «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…».
29 А. А. Блок. «Свирель запела на мосту…».
48
спокойно вычленяется, видно, откуда она идет, видна ее полная неслу-
чайность. Это просто по строчкам выстраивается.
Ю. К.: Ты имеешь в виду слог времени.
М. Н.: Да. Мандельштам слышал где-то с античных времен. Блок
слышал свое время. Мы уже однажды говорили о том, что он совершенно
сознательно перестал писать «Возмездие», потому что время возмездия
кончилось. Это абсолютно личная тема, она не нужна, более того, это во-
обще прощание с героями XIX века – там все эти демоны появляются и
так далее… Что осталось от «Возмездия»? Что осталось? Зверское чутье,
совершенно понятно. Притом он и ритмически чудовищно изменился.
В каком ритме сделана эта вся его Россия, которую он безумно любил?..
И потом эта высокопробная, чистая печаль, которая так из XIX века и
прет: « Девушка пела в церковном хоре…». Из Блока нужно сделать ма-
ленький сборник, и это будут просто все шедевры. Стихи совершенно
потрясающие. Нам представлена, продемонстрирована жизнь поэта, не
художника, не обобщенного художника, а поэта в то время, когда ката-
строфа уже сбылась, сбывается. Конечно, это невероятная вещь, когда
« В белом венчике из роз – Впереди – Исус Христос»30… Он потом, го-
ворят, очень расстраивался, кричал и плакал, но это показательно, если
взять все эти богоискательские вещи и все их приветствия на любом
уровне, то это абсолютно неслучайное решение.
Ю. К.: Венчик это вообще на покойника. Это не венец.
М. Н.: Конечно. Санкт-Петербург, кстати, был отдан на разграбле-
ние кронштадтским матросам, которые все были перекурены, все обве-
шаны этим краденым добром – жуткое дело, и, в общем-то, интонация,
поступь этого безобразия в «Двенадцати» очень хорошо показана. Петер-
бург – это город Блока, это не город Лермонтова. Город Пушкина – да,
город Достоевского – да, но не город Гоголя, он его пугал. Блок, если про-
